Почему в моем мартини нет оливки? Может, её кто-то украл, выудил у меня из стакана, пока я пялился на женщину с сильным лидером. Мне надо найти Кармель. Найти Кармель, потом убить бабушку во сне и не разбудить дедушку в могиле. Слишком много зеркал. Зачем на стенах зеркала? Зачем кому-то хочется смотреть на себя? Интересно, что сказала бы доктор Химмельблау, увидь она меня здесь. Что сказали бы мои родители? Я не убивал бабушку. И Эйхман тоже не убивал.
Приехал после войны в Израиль немецкий еврей по имени Адольф Гольдберг. Друзья ему говорят, может, надо сменить имя, а то неприятные ассоциации все-таки. Он послушался и стал Адольфом Сильвербергом.
Мне надо найти Кармель. Может, она прячется. Может, она надела маску. Грязевую маску. Может, мне надо вывезти контрабандой грязи из Мёртвого моря. Спрятать её в одном из отверстий на её теле. Помню, я её как-то застукал в постели, голую, одну, и она развлекалась с фальшивым истуканом. Она села на него и сказала, что у неё месячные.
Слишком много народу. При самопровозглашённом престиже и утончённости хочется, чтобы пол был не таким липким. Хочется, чтобы последователи пророка были немного более сострадательными и милосердными. Может, мне спросить про неё. Я ищу свою девушку. Каштановые волосы, красивая грудь, и задница болит. Пропала или похищена. Может, позвонить в полицию? Но тогда придется решить, в какую полицию звонить. В палестинскую? И тогда с ними говорить на арабском? Наверное, надо позвонить в армию. Она пошла к Рамзи? Устала от меня? Она сейчас точно на заднем сиденье одного из его мотоциклов, они летят через темные сады и изобильные виноградники, она крепко прижимается к нему, обнимая его за талию. Может, мне удастся сделать так, чтобы военные разрушили его дом.
Дурак. Он не понимает, что она использует его ради своего фарисейского безрассудства. Он умный, но увлечённый. Вскружила ему голову какая-то случайная еврейская дырка. Он ей там в устной форме выдает диссертацию по самаритянам и Нортонам, она спрашивает его про монахов и про поршни, и они занимаются любовью в маленькой глиняной хижине в лагере, молятся пророку в мечети из грязи в центре.
Бедный Рамзи. Что я имею против него? Он мне не враг. Вежливый, эрудированный, гостеприимный. Показал нам тут места, заботился о нас, предлагал свою дружбу. Почему же я его ненавижу? Почему же я представляю его в больнице?
Иммануэль Себастьян сожрал бы его заживо. Играл бы с его разумом, высмеивал его веру в Аллаха, приставал бы к нему со своей вечной ерундой насчёт того, что он ни во что не верит.
Абе Гольдмил попытался бы привести его к свету. Он заставил бы его учить наизусть свои сонеты, а потом продекламировать их все для инициации, и Рамзи отрёкся бы от ислама и стал бы последователем Джули Стрэйн.
А на следующий месяц, когда нам снова можно будет в город, я возьму его с собой с остальными пациентами. Его остановят и обыщут, как и любого другого араба, который направляется в центр Иерусалима, но я скажу солдатам, что это не просто араб, что с ним все в порядке, что он со мной. Мы поедем в «Шалом Снэк», у них там хорошие сэндвичи и зеркала на стенах, и в них мы увидим, как мы смотрим матч Маккаби по телевизору. А будет время, пока мы там, я свожу его постричься. А не был ни разу у лающего парикмахера?
А потом автобус до больницы, и Амос Ашкенази попробует сделать что-то из ряда вон выходящее, типа выставит напоказ свой словарный запас, или будет переключать каналы, или ковыряться в носу, но я тогда просто велю ему надеть его фиолетовую пижаму и идти спать, а не то я позову доктора Химмельблау. По дороге в наш «Гевн» мы проедем мимо кибуца, и я расскажу Рамзи про глупого журналиста. Его победила бабуиниха. Бесхребетник, трус. И что, что у какой-то обезьяны английский лучше твоего? Ты писатель. И нечего париться насчет того, что подумает твоя мамаша.
Ибрахим Ибрахим попытается достать Рамзи своими хрониками о змее и солдатах.
Деста Эзра будет смотреть на него своими большими глазами, обвиняя в чем-то.
Урия Эйнхорн расскажет свою занудную историю. И будет делать это ежедневно.