- Так вот и встретили мы войну, не сделав ни одного выстрела, продолжал артиллерист. - А когда до казарм дотопали, там щебенка одна. Мы в лес и подались. Куда же еще деваться.
- А ранило-то тебя где?
- Ранило там еще. Не знаю, как ноги унес.
- Это ты до казарм со своим ранением топал? - тихо спросил Кузя.
- Потопаешь. Да я и сюда тоже не на такси ехал.
- А что это за девочка тут?
- Из какого-то медсанбата.
- Руки у нее золотые, - нарочно чуть погромче сказал Кузя, - Это теперь медицина наша персональная. С нею нас четверо будет?
- Четверо, - подтвердил артиллерист.
- Еще пенного - и отделение. - Кузя вытянулся на земле, грудь, как в строю, расправил. И вдруг боль перекосила его лицо - раненую ногу потревожил неловким движением. Но он, превозмогая боль, заставил себя улыбнуться.
Когда начнется война и когда тебя ранят в первые же двадцать четыре часа или двадцать четыре минуты, хорошо оказаться рядом с таким вот Кузей. Он и дух твой поддержит, и все на свои места поставит. Сизов тоже парень что надо. Уже через десяток минут парашютисты с ним совсем освоились и качали вместе думать, как быть и что делать. Лучше всего, конечно, быстрей пробраться к своим.
- Только вот как быть с медициной? - спросил артиллерист.
- Мы все ей растолкуем, что к чему. Поймет: девочка, но не ребенок. Найдет и она свою часть, - не очень уверенно сказал Слободкин.
- Учтены не все детали, - заметил Кузя, а про себя подумал: смогут ли они, трое раненых, встать на ноги и идти? Идти не до автобусной остановки бог знает сколько километров по болотам, лесам, бездорожью. Серьезны ли их ранения? - Надо бы посоветоваться с медициной, - сказал он вслух.
Он окликнул девушку и, когда та приблизилась, начал разговор:
- Значит, воюем?
Получилось не очень-то деликатно. Девушка сердито посмотрела на Кузю.
Он даже смутился, второй его вопрос был не лучше первого:
- А где ваша часть?
- Там же, где ваша, - отрезала она, и все трое поняли, что перед ними такой же солдат, как они, а то, что косы из-под пилотки торчат, так это в порядке вещей. Война есть война, еще и не такое увидишь.
- Правильно сказала, молодец! - поддержал ее артиллерист. - Как звать-то тебя?
- Инна.
Слободкин вздрогнул, Кузя спросил:
- Инесса? А фамилия? Не из Клинска случайно? И тут же понял, как нелеп его вопрос.
- Нет, не Инесса, - ответила девушка Инна. Через два "эн". Фамилия Капшай. Из Гомеля я. А что такое?
- Да нет, ничего, так просто, - смущенно пробормотал Кузя.
- Это уже нечестно, - обиженно сказала девушка, - сразу начинаются какие-то секреты, подозрения. Вы мне не верите? Так и говорите прямо.
Пришлось рассказать Инне о ее тезке, больше всего девушку тронуло то, что Слободкин каждый день писал письма в Клинск. Она даже не поверила сперва, но когда Слободкин поклялся, что не врет, вздохнула:
- Вот это любовь! А где она сейчас, ваша Ина? И что теперь будет с любовью?
- С любовью ничего не будет, - опередил Слободкина артиллерист. Отвоюем, живы будут - найдут друг друга. А вот с письмами подождать придется.
- С письмами придется подождать, - поддержал Кузя, но, взглянув на мрачно потупившегося Слободкина, ободряюще заключил, подводя разговор к главному: - Только не здесь же нам ждать. Пробираться надо к своим. Во что бы то ни стало - в путь!
Инна всполошилась:
- Сейчас? Ни в коем случае!
- Что ж, нам немца тут дожидаться? Сама говоришь - рядом они, сердито рявкнул Слободкин.
- Но ведь вы раненые...- начала, было Инна, однако Кузя
оборвал их перебранку.
- Разговорчики! - совсем как Брага, выпалил он, только что песню не велел запевать: враг где-то: близко. - Собираемся в путь! Решено!
Инна смирилась. "И впрямь, не дожидаться же здесь, пока немец нас прикончит. Может, свои еще не успели далеко уйти, повстречаем их скоро. Отправлю тогда ребят в госпиталь".
Инна успокоилась и деловито принялась помогать раненым подняться на ноги, сделать первые, самые трудные шаги, разыскала подходящие палки костылики Слободкину и Кузе, перевязала заново всем троим раны.
И они тронулись в путь.
Медленно, спотыкаясь и часто останавливаясь, чтоб давать передышку то одному, то другому, они побрели на восток, держась подальше от шоссе, прислушиваясь к каждому звуку.
Так началась их новая, лесная, жизнь. Сколько продлится она? Этого никто из них не знал. Они скоро вообще потеряли всякую ориентацию во времени и пространстве. Где фронт? Где свои? Долго ли придется искать их? Все окружавшее - дремучий лес, тишина с ее таинственными шорохами - стало похожим на страшную сказку. Они приглядывались и прислушивались ко всему к лесу, к небу, к собственным голосам. Все, что они слышали и видели вокруг, стало каким-то неестественным, странным, будто нарочно придуманным.
И только раны, причиняемая ими боль все время возвращали
их к реальности.
Хуже всего были дела у Сизова. Рана его гноилась и никак не затягивалась. Перевязывая Сизова, Инна каждый раз сокрушалась. Однажды, меняя бинты, она заметила зловещую черноту на руке артиллериста и под секретом сообщила об этом Слободкину и Кузе.
Чернота на руке быстро распространялась. Через день Сизов уже метался в бреду, из груди его вырывались только два слова:
- Мама... Люба... Мама... Люба...
- Что это? - спросил Инну Слободкин дрогнувшим голосом. Инна отвернулась. Плечи у нее вдруг стали совсем узкими, детскими. Не оборачиваясь, сказала:
- Ему поможет только лед. Лед или холодная вода. Вон там, у шоссе, есть родник, я видела.
После этих слов Кузя тяжело поднялся, взял в одну руку котелок, в другую палку и, хромая, пошел в сторону шоссе.
Сжав в руке автомат, Слободкин направился вслед за другом.
Скоро лес начал редеть, и в просветах между деревьями блеснул на солнце асфальт. Выбрав удобную позицию, приятели залегли.
- Шоссе? - спросил Слободкин так тихо, что не расслышал собственного
голоса. - А почему же нет никого?
Вместо ответа Кузя ущипнул Слободкина за руку, и оба замерли: прямо перед ними, на обочине, одна за другой вырастали фигуры всадников. Слободкин машинально начал считать:
- Один, два, три...
Кузя снова вонзил ногти в руку приятеля. На этот раз так, что тот чуть не взвыл от боли. Но все-таки насчитал двенадцать. Немцы, громко разговаривая, остановились возле воды, подступившей почти к самой дороге, спешились.
Больше всего Слободкина поразили почему-то лошади. Огромные, рыжие, с лоснящимися от пота тяжелыми крупами, они были похожи на чугунные памятники. Немцы тоже были рослые, широкоплечие верзилы. Автоматы в их руках казались детскими игрушками. Только отполированная, вытертая по углам сталь поблескивала серьезно и холодно,
Так близко врага Слободкин и Кузя еще не видели. Можно было разглядеть все, даже мельчайшие детали снаряжения. Можно было слышать, как позвякивают шпоры. Забыв об опасности, парашютисты глядели и слушали, будто старались получше запомнить, как выглядят те, с кем предстоит скрестить оружие.
Немцы поили коней. Слободкин никогда не думал, что лошади пьют так долго и так много. А Кузя шепнул ему, что это, оказывается, очень хорошо.
- Пусть хлебают, сколько влезет. Чем больше, тем лучше.
- Почему?