"А у меня новость! - отвечал Кузе Слободкин.- Великая новость! Подслушал, знаю совершенно точно: скоро нас переводят в батальон выздоравливающих! Порядок! Ну а в батальоне том мы не задержимся. Там на нас крылышки сами вырастут. Между лопаток у меня уже чешется..."
"Может, тебе в баню сходить?" - шутил в ответ Кузя.
"Грубый ты человек. Грубый и невоспитанный,- ворчал в следующем послании тот,- даже писать тебе неохота".
Но переписка продолжалась со все нарастающей силой больше двух долгих недель. Прервалась она только в тот день, когда Слободкин и Кузя одновременно оказались в батальоне выздоравливающих. Это еще не боевая часть, но в коридорах уже не разит тошнотворной микстурой, а главное сапоги! Теперь под ними твердая почва. И друг рядом - койка к койке. "Еще не в воздухе, но уже и не на земле",- смеялся Кузя, вспоминая, как последний раз взлетал перед ним ТБ-3. Конечно, не на земле! Теперь настоящим боем пахнет. Парашютным.
* * *
На медицинской комиссии Слободкин дышит как можно более ровно и спокойно. До того старается, что пульс у него становится учащенным, словно после хорошего кросса. Доктор сдвигает на лоб очки, внимательно смотрит ему в глаза.
- Это что ж? Волнуемся?
- Волнуемся.
- Вы волнуйтесь, да меру знайте. Так ведь только на нестроевую вытянете.
- Товарищ военврач...
- Дышите!
Хриплые, лающие вздохи вырываются из груди Слободкина.
- Как спали сегодня?
- Не спалось совсем что-то.
- Оно и видно. Нервишки, значит. У парашютистов нервов быть не должно.
Доктор пошевелил лежавшими перед ним бумагами, еще раз поглядел на Слободкина, потом на Кузю, который покорно стоял рядом.
- А ребрышки надо бы подубрать.
- Только не на этом харче! - почувствовав, что вопрос решается в его пользу,
осмелел Слободкин.- Два месяца не ели, и тут не еда.
- Тут не санаторий,- вежливо отпарировал доктор.
- Мы это заметили,- опять съязвил Слободкин. Доктор снова углубился в свои бумаги. Помолчал, постучал остро отточенным карандашом по столу.
- Ну, вот что я вам скажу. Наберитесь, Слободкин, терпения.
Первая же ночь в батальоне выздоравливающих прошла тревожно.
"Может, и в самом деле нервишки? - спрашивал сам себя Слободкин.Раньше, бывало, спал по команде. Теперь всю ночь глаз сомкнуть не могу. Где Ина? Что с ней? Посчитал бы сейчас мой пульс доктор!"
И Кузя тоже беспокойно ворочался без сна. Под утро не выдержал, решил выйти в курилку. Нагнулся пошарить под койкой сапоги и замер от неожиданности - такие же сапоги, как его, стояли и возле койки соседа, и у следующей за ней, и так до самой двери. Точно выравненные, как по струнке, пятками вместе, носками врозь.
Кузя видел только сапоги, но впечатление было такое, будто все солдаты уже в строю - стоят, застывшие по команде "смирно". Тихо, настороженно стоят, лишь легкое, спокойное дыхание слышится...
Кузе не хотелось шевелиться. Долго лежал, свесившись с койки почти до самого пола, и все глядел на сапоги.
- Ты что? - сквозь дрему спросил Слободкин.
- Ничего.- Кузя еще раз глянул на воображаемый строй. - Завалилось вот кресало куда-то, никак не могу отыскать.
- У меня есть. Вставай, покурим.
- Скоро подъем?
- Через час.
- Еще всласть накуримся.
- На что ты все-таки уставился там? - Слободкин проследил взглядом за тем, куда так пристально смотрел Кузя.
- Больно красиво сапоги стоят. Ровно, как по линеечке.
- В каждой роте есть свой Брага, наверное. Иначе б так не стояли.
Они вышли, осторожно ступая по узкому проходу между койками. Закурили.
- Интересно, где он сейчас? - спросил Слободкин.
- Кто?
- Брага.
- Там. Далеко.
- А Поборцев?
- Тоже хороший человек.
- И Коровушкин, и Хлобыстнев.
- Все хорошие.
- Только не надо о них так. Они не сплошают, будь уверочки.
- У Верочки?
Пословица такая в нашей школе была. Будь уверен, словом.
- В школе? Ах, да, да, Ина еще говорила...
Кузя был не виноват, Слободкин сам завел этот разговор.
- Интересно, ее-то судьба куда забросила?
- Кого?
- Ну не школу же.
- У своих родственников в деревне, наверное. Адреса, жаль вот, не знаю.
- Эх ты! - вырвалось у Кузи откуда-то из самого сердца.- Подумай, может, вспомнишь.
- Не знаю, говорят тебе, никогда и не думал, что пригодится. А хочешь скажу тебе, что сейчас она делает?
- Скажи.
Слободкин посмотрел на часы.
- Пишет письмо. Она всегда в это время мне письма писала. На каждом дату и время ставила: такое-то число, семь часов ноль-ноль минут.
- Ты это серьезно?
- Совершенно серьезно.
- А ты, пожалуй, прав. Сидит где-нибудь в уголочке и пишет.
- Утешить хочешь? - недоверчиво поглядел на приятеля Слободкин.
- Чудик ты, Слобода. Тебе такое счастье выпало, все тебе завидуют, а ты?..
- В ней-то я не сомневаюсь. Я тебе про твои насмешки говорю.
- И опять чудик. Еще раз совершенно серьезно: сидит сейчас и пишет тебе письмо.
Слободкин еще не очень доверчиво, но уже не сердито посмотрел на Кузю.
- Покурили?
- Покурили.
- Вышли на минутку, а проболтали чуть не целый час. Вот-вот побудка.
Когда приятели отворили дверь из курилки, в нее ворвался зычный, прополоснутый холодным утренним воздухом голос дневального:
- Подъем!
"Совсем как в первой роте",- подумал Кузя.
- Совсем как у нас в первой! - сказал Слободкин. Морщась и слегка покряхтывая от не совсем еще заживших ран, поблескивая в полумраке белыми бинтами, вставали солдаты. Вставали быстро, словно боясь отстать друг от друга. Одевшись, выбегали во двор - строиться. Там их ждал уже старшина. Сапожки на нем, как у всех старшин, хромовые, куценькие. Прошелся перед выравнявшимся строем, будто бы еще полусонно поглядел на заспанные лица бойцов. И вдруг:
- Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!
- Первый.
- Второй.
- Третий...
- На месте шагом марш! Запе-вай!
Эх, махорочка, махорка,
Подружились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко.
Мы готовы в бой!..
Слова песни шевельнули облетевшие ветви деревьев, густо посаженных вдоль казарменного забора. Тяжелые капли упали с них к ногам солдат.
В батальоне выздоравливающих начался новый день.