— Что ты делаешь? — спросил я.
— Устанавливаю социальную справедливость. Эти языки пойдут в спецраспределители. Их будут раздавать бесплатно. Вот я и воспользовался случаем. Надо же как-то семью кормить.
— Как же ты будешь семью кормить, когда ты их проглотил?
— Э-э-э, чепуха-то какая. Я их успею вытащить до того, как они войдут в пищеварительные жернова.
— Как?
— У меня для этого есть рыболовные, специальные разумеется, желатинные небыстрорастворимые крючки. Я глотаю крючок за крючком и вытаскиваю из нутра своего все экспроприированное у этих чудовищ. Господи, чего я только не заглатывал в дни былого моего расцвета: кольца и браслеты, колье и диадемы, серьги и брошки. Бывало, остаешься на ночь у какой-нибудь принцессы, наглотаешься так, что только и думаешь, чтобы тебя преждевременно не стошнило.
Рассказы подобного рода не укладывались в моей башке. Хотя я знаю и иные случаи. Шубкины, например, закопали сто двадцать килограммов ценных украшений, а потом не могли их найти. Перерыли весь двор. Оказалось, что молодой Шубкин нашел план, где было указано расположение клада, и, когда папа с мамой отправились в длительный вояж, перезахоронил драгоценности. Тогда Шубкину было тринадцать лет, и тогда он стал миллионером.
Я бывал у Шубкина на службе, когда стало трудновато с продуктами: не было ни хлеба, ни мыла, ни соли, ни спичек, ни сыра, ни колбасы. Одним словом, было так, как в самые светлые дни военного коммунизма. Я заходил к Шубкину, а он мне говорил:
— Отвернись, я буду прятать полученные пайки.
— Куда ты их будешь прятать?
— В сумки, болван.
— Для чего в сумки?
— Чтобы домой отнести.
— А для чего ты хочешь, чтобы я отвернулся?
— Чтобы ничего не видел. Ты вроде как народ, а народ не должен знать, что мы жрем в период больших затруднений.
— Но я же все равно знаю, что ты жрешь спецпайки.
— Одно дело знать, а другое дело видеть. На содержание самого скромного родоначальника паразитаризма в голодные годы уходило сто тысяч рублей, а уже на его последователя и верного соратника — восемь миллионов.
— Что же они, сжирали на такую сумму?
— Нет. Но им важно было, чтобы на них тратилась именно такая сумма. Это давало им возможность доказательно говорить о равенстве и справедливости в созданных ими лепрозориях.
Я люблю толочь воду в ступе. Люблю часами лаяться и думать о том, как и сколько какой министр, его заместитель и его подопечные награбили, припрятали, раздарили, зажали, сохранили, растранжирили. Люблю тешить себя мыслью, что я-то ничего не транжирил, ничего не имел, ничего никогда не воровал. Это еще одна из примет времени, одна из примет сегодняшнего дня нашей милой Пегии, страны самой богатой и самой нищей, самой сильной и самой слабой, страны ликующей и умирающей. Здесь каждый, достигший десяти лет, часами, сутками, неделями, месяцами, годами обсуждает и спорит о том, кто кого убил, кто сколько награбил и в какой банк сплавил награбленное.
Я безумно люблю читать о преступлениях и садизме высоких лиц, люблю, чтобы они проявляли коварство, чтобы убивали, а потом пили на гробах чай или чтобы вешали, выкалывали глаза, пытали, растирали в порошок, а потом снова грабили, пытали, ждали доносов, организовывали массовые крематории, устраивали голод и разруху, проваливали выполнение государственных планов, изменяли своим женам, любовницам и любовникам, напивались до полусмерти, до белой горячки, кололись наркотиками, пили кровь чужую — словом, совершали преступления, которые затем непременно раскрывались, — и об этом тысячи книг, сенсаций, кино, передач — ах, какая же это замечательная жизнь — видеть все это, наслаждаться виденным и думать о том, что и ты как-то причастен к этому вандализму, к этой дикой вакханалии!
Когда к нам приезжали гости из Заокеании, Шакалии и даже из крохотной Муарии, они поражались тому, что в нашей стране никто не работает, потому что все заняты выяснением политических причин массовых грабежей, расстрелов, реформ, казнокрадств и главное — массового, государственного, общественного, демократизированного и гуманизированного воровства. Они поражались тому, что воровать умели все — от младенцев до при смерти пребывающих стариков и старух. Некоторые заокеанцы восхищались тем, что как они ни старались, а увидеть то, как у каждого из них «взяли» бумажник, сняли колье, наручные часы, кофту, халат и даже тапочки, — не удалось. Никакого мошенства! Чистота воровства гарантировалась повсеместно. Когда заокеанцы, шакальцы и муарцы посочувствовали нашей великой голодной Пегии и прислали сто миллионов посылок, то их тут же разворовали. Больше всех воровали в Красном и Белом Крестах, в муниципалитетах, в клиниках и в реанимациях демократических свобод.
— Какой смысл присылать вам посылки, если их все равно раскрадут? — спрашивали заокеанцы.
— А какая разница? — отвечали мэры различных городов. — Наше воровство не есть явление безнравственного порядка. Наше воровство — явление правового порядка. Это есть форма свободного самополучения необходимой необходимости, как учили великий Ильич и его предшественники. У нас в крови экспроприация. Мы уже не в силах остановиться. Нам бы на недельку смотаться в Заокеанию, мы бы ее мигом обчистили… Научили бы, как надо готовиться к будущей жизни, которая светла и прекрасна.
— Вы считаете, что и у нас будет такое будущее?
— Непременно. К этому придут все. Диалектика жизни такова. Все в этом мире меняется местами…
41
У меня, конечно же, нет точных данных о том, что именно Литургиев донес на меня. Но когда я попал на первую беседу в Комитет социальной защиты, у меня спросили:
— Вы отдавали себе отчет в том, что, называя великую и малоделимую Пегию хорошо темперированной воровской державой, вы клевещете на весь паразитарный строй?
— Не отдавал, поскольку пользовался первоисточниками основоположников. Между официальным лозунгом "Грабь награбленное" и педагогическим исследованием выдающегося педагога нет пропасти, напротив — сплошная дорога с хорошо обустроенными мостами. Мы закладываем фундамент с детства, когда учим молодежь способам экспроприации, что в неразвитых социальных системах называлось воровством, грабежом и хапужничеством. Мы поощряем детей отнимать чужие игрушки, а взрослых «уводить» не принадлежащие им вещи.
— Вы пытаетесь создать новую этику?!
— Она уже создана. Если ее основные заповеди: "Убий врага! Воруй, где только это возможно и когда возможно! Возлюби сначала чужую жену, а потом свою! Гордись собой и всем награбленным!" и т. д. вошли в плоть и кровь наших народов, то, значит, новую этику не надо внедрять, она живет полнокровной жизнью. Надо лишь вести широкую разъяснительную работу, чтобы каждая заповедь входила в душу каждого и больше уже оттуда не выходила.
— Значит, вы догматик, раз ратуете за такую категоричность?
— Это не я ратую, это государство ратует. А я лишь пытался вникнуть в существо вопроса. Сейчас повсюду заботятся о чистоте философских подходов к практике.
— Это все верно, но у нас создается впечатление, что вы хотите все же как-то запятнать наши основы. Сегодняшние условия требуют особой нравственной чистоты. Помните это…
42
Литургиев был возбужден как никогда. Он возмущался:
— Команда Хобота разослала по всей стране своих опричников — ищут незапятнанных.
— Для чего?
— Хотят сформировать депутатскую группу, а затем подмять через нее Верховный Совет.
— Нашли?
— Они объездили все республики, все тюрьмы и спецпоселения, все психушки — кое-что наскребли. Провсс попал в эту команду, к нему уже не подступишься. Он спелся с другим юродивым, с Мармеладовым, изобретателем препарата массового уничтожения всего живого на земле…
— Он действительно изобрел, будучи юродивым?
— Юродство это же не отсутствие ума или гениальности. Это же дичайшая концентрация дара Божьего, как говорит Шидчаншин, на решении гениальных проблем…