Нужно сказать, что в Паразитарии повели активную борьбу со всякими отклонениями, и в этой связи клещи были особенно безжалостны. Они нередко доводили свои жертвы до смерти. В результате опроса установили, что особой безжалостностью отличается муха Вольфарта. Она поражает и человека, откладывая личинки в естественные отверстия — уши, нос, рот, глаза, открытые раны и язвы. Личинки очень подвижны и сильны. Упав на землю, они тут же прячутся и уходят вглубь. Подобно мухе Вольфарта особо страшны полостные оводы, откладывающие в черепе, в желудке, в легких животных смертоносные яйца-личинки. Животное, пораженное личинками, начинает тяжело дышать, сопеть, фыркать, находится в постоянно угнетенном состоянии, сильно худеет".
— А уж когда наступает ночь, — продолжал я читать, — на жертвы налетают новые крохотные чудовища — комары и москиты…
— Нет, дружище, хватит, — сказал Прахов. — Я вижу, ты активно проводишь аналогии…
— Это ты первый начал проводить аналогии, назвав высшую бюрократию кровососущими слепнями…
— И кто же у тебя есть кто? Кто я?
— Ты? Ты — слепень.
— Может быть, я верблюд или овца?
— Нет, ты скорее овод.
— А Шубкин?
— Шубкин — типичный москит.
— А Скобин?
— Это слепень-жрец. Есть такая особая порода паразитариев.
— А Надеждина? Неужто Вольфрамовая муха?
— Вольфарта, — поправил я. — Нет. Она — личинка… Может быть, нимфа.
— Ну а себя ты куда определил?
— Я приговорен, — ответил я. — Куда уж меня определять?
— Все еще обойдется, — сказал по-доброму Прахов. — А Шубкин — типичный москит. Схватил и полетел дальше. А вот Субботина — вот уж кто настоящая муха Вольфарта.
— Пожалуй, — улыбнулся я. Мне стало так грустно, будто я увидел сотни лошадей, овец, верблюдов и других загнанных животных, кровоточащих и ожидающих смерти.
— А, между прочим, у меня есть одна особа. И представь себе — удивительное совпадение. Ее фамилия Вольфартова. Да, Вольфартова Лиза. Женщина-нимфа, женщина-змея, женщина — сама нежность.
— Мне не нужны женщины.
— Не скажи. Она не только красавица. Она еще мудра. А служит она в знаменитой нашей газете "Рабочее полено". У Колдобина. Ты, наверное, и Колдобина знаешь?
— Колдобина немного знаю, поскольку напились с ним в одном доме и вслух читали "Медного всадника". У него родинка с трехкопеечную монету на левой щеке.
— Все верно. Так вот, у этого беса служит прекрасная женщина. Представь себе, я убежден, она не только тебе поможет, но и полюбит.
— Почему ты так решил?
— Потому что знаю жизнь и знаю эту женщину. Хочешь вместе поедем?
Не спрашивая моего согласия, он набрал телефончик и через несколько минут уже мурлыкал, периодически повторяя:
— Ах, Лиза, Лиза, Лизавета, у меня потрясающий для вашего неґугомонного тщеславия клиент. Ну да, приговорен. Нет, интеллигент до мозга костей. Честен, как честен вол. Глаза голубые, как ты угадала. Нежен, как тысяча голубок. Ходит, роняя слезы. Да нет, не плакса. Романтик. Возвышенный и утонченный. Конечно, приедем. Сейчас заказываю транспорт и едем. — Он тут же по другому телефону набрал номерок из двух цифр и крикнул: "Тетя Женя, к подъезду самосвал. Едем в чертово 'Полено'", — и мне: "Аллюр в три креста. Не терять ни минуты. Промедление смерти подобно".
58
В те мгновения я любил Прахова, любил Шидчаншина, который, кстати, тоже хорошо знал Лизу Вольфартову, любил весь этот мир, который подозревал в недобром отношении к себе, любил и надеялся на лучшее, на спасение.
То, что произошло в редакции "Рабочего полена", превзошло все мои ожидания. Как только я увидел Лизу, так в глазах моих все поплыло. А когда я услышал ее голос, мне почудилось, что моя крохотная Анжела сошла с небес и коснулась своей рукой моей головы. Да, это был ее голос. И моя эйфорическая приподнятость поднялась еще выше, ринулась к крайней высоте последнего Поднебесья и там затерялась в космосе. Я не знал, о чем она говорила, я стоял перед нею, как истукан, а перед моими глазами была она, Анжела, и был крохотный младенец. Голое тельце распласталось на замасленной черной фуфайке. Фуфайка отдавала холодом. Животик и руки ребенка были покрыты струпьями. А личико его было совершенным. Ребеночек открыл глаза, и несказанно чудные серо-черные топазики обдали меня счастливым теплом. Как же было прекрасно это божественное дитя!
Рядом с ребеночком сидела — нет, не Лиза Вольфартова, сидела моя Анжела.
— Это наш с тобой ребеночек, — говорила она почти шепотом, и ее сухие губы были обветренны: должно быть, когда спускалась с последнего Поднебесья, космическим жаром обдало. — Я надеюсь, ты его никогда не покинешь? Нет?
— Нет, нет! — прошептал я, боясь, что видение мое исчезнет. — Я виноват уже в том, что позабыл вас, ибо занят своей треклятой шкурой. Я сегодня же отправлюсь туда, к желдорполотну, и если не брошусь от тоски под электричку, то обязательно сделаю все, чтобы ребеночек выжил.
— Если он умрет, погибнет все, — снова прошептала она тихим голосом, и две огромные слезы скатились по ее бледным щекам. — Не верь никому, будто есть другие ценности, кроме вот этого живого существа. Все самые прекрасные вселенские истины, все разговоры о правде и добре не стоят его одного малюсенького ноготка. Ты посмотри, какие у него пальчики. — Она приподняла ручонки и коснулась его пальчиками моей руки, и тут снова произошло чудо: комната наполнилась необыкновенным струящимся светом.
— Что это? — воскликнул я.
— Это и есть гармония, — ответила Анжела. Она и раньше любила это слово.
— Какой ты смысл вкладываешь в это? — спросил я.
— Гармония — это не красота и сила, как считали Аполлон и его мать, божественная Летона. Гармония — это любовь и добро. Она не терпит власти, ибо безнасильна, и в этом ее величие. Мы с Достоевским лишь подступались к пониманию высшей гармонии. Ему она открылась еще на каторге, а потом его открытия заменились мармеладовскими и прочими богопротивными мистериями. Не верь им! Единственная божественная сила на этой земле пока что в крохотных детках. Это печально, но и прекрасно… Да возьми же его на руки. Не бойся…
Я взял ребенка и задрожал, как в страшной лихорадке.
— Да что с вами? — раздался голос, но это был голос уже не Анжелы. Это был голос Лизы Вольфартовой. — Ваш рассказ так интересен, что я прямо-таки забылась. Вы так хорошо знаете античность, и самое интересное то, что она у вас как бы преломляется через сегодняшний и даже завтрашний день. Ваши греческие боги проводят пленумы, референдумы, конгрессы, они освоились с современной техникой и просто замечательные люди… А эта история с Топазиком и Анжелой — шедевр! И об этом напиш'ите…
— Смогу ли? — улыбнулся я печальной, должно быть, улыбкой, потому что Лиза тут же спросила еще раз:
— Да что с вами творится?
— Мне показалось, что здесь еще кто-то был.
— Да что вы! Никого здесь не было. Прахов ушел к Колдобину, а мы с вами вдвоем, и у меня созрело решение. Пока вы не напишите мне большую статеечку про античность и сегодняшние людские мытарства, я вас никому не отдам! Я знаю о ваших приговорах и ваших бедах. Я попытаюсь отсрочить вашу казнь. У меня есть кое-какие ходы. Поверьте женщине, я угадываю истинный ход событий в этой жизни. Да и вам, кажется, отпущено природой такого рода провидчество…
— Я не знаю, о чем вы говорите. О какой античности я должен рассказать?
— О двух ее видах: о паразитарной и божественной. Вы же мистический и художественный историк. То, что вы мне только что рассказали о Первом и Втором Поднебесье, — это же превосходно. Народ устал от избирательных кампаний, митингов и демонстраций. Он соскучился по подлинной мифологии. Причем, заметьте, люди нуждаются в такой мифологии, в какой сами могли бы слегка поучаствовать. Каждый хотел бы быть немножко Богом. И в этом ничего нет дурного, по крайней мере с точки зрения нынешнего гуманизированного и раскрепощенного православия. И о Топазике не забудьте.
— Значит, я вам и о нем рассказывал?