- По-моему, нам лучше идти, - сказала Мария жестким, напряженным голосом. - В театре мне станет лучше. - По-моему, нам лучше идти. Кто-нибудь вызвал такси?
Теперь пути назад нет. Возврата нет. Приходится покориться неизбежности. Действительно, похоже на хирургическую операцию. Страшную операцию на жизненно важных органах. Селия стоит на сквозняке в холле с лицом сестры милосердия, и на нем блуждает подобострастная улыбка.
- До встречи, дорогая... желаю успеха, - сказала Селия.
Такси - больничная каталка; как на каталке вывозят труп из операционной, так и оно уносит ее в театр.
- Ох, Найэл... - вырвалось у Марии, - ах, Найэл...
Одной рукой он обнял ее за плечи, и такси медленно покатило по залитым густой жижей улицам.
- Не покидай меня, - сказала Мария. - Никогда, никогда...
Он плотнее прижался к ней и ничего не ответил.
- Не представляю, зачем я этим занимаюсь, - сказала она. - Моя работа не доставляет удовольствия ни мне, ни другим. Нелепо продолжать ее. Я ее ненавижу.
- Нет, не ненавидишь. Ты ее любишь, - сказал Найэл.
- Неправда. Я ее ненавижу, - сказала Мария.
Она посмотрела в окно. Засыпанные снегом улицы казались чужими, незнакомыми.
- Куда мы едем? - спросила она. - Он не туда едет. Я опоздаю.
- Не опоздаешь, - сказал Найэл. - Еще уйма времени.
- Мне надо помолиться, - сказала Мария. - Скажи ему, чтобы он подъехал к какой-нибудь церкви. Мне надо помолиться. Если я не помолюсь, случится что-нибудь ужасное.
Найэл просунул голову в окошко перегородки.
- Остановитесь у церкви, - попросил он, - у любой церкви, неважно где. Молодая леди хочет выйти и помолиться.
Водитель обернулся, на его круглом лице было заметно удивление.
- Что-то не так? - спросил он.
- Нет, - ответил Найэл. - Просто через час ей предстоит выйти на сцену. Найдите какую-нибудь церковь.
Водитель пожал плечами и нажал на сцепление.
Машина остановилась около церкви Св.Мартина-в-Полях.
- Ей лучше всего зайти сюда, - сказал водитель. - Здесь служат панихиды по актерам.
- Это предзнаменование, - сказал Найэл, - доброе предзнаменование. Тебе надо зайти. Я подожду в машине. - От холода у него стучали зубы.
Мария вышла из такси и поднялась на паперть церкви Св.Мартина. Вошла внутрь, остановилась в левом приделе и опустилась на колени.
- Пусть все будет хорошо, - сказала она, - пусть все будет хорошо.
Она снова и снова повторяла эти слова, ведь больше сказать было нечего.
Она поднялась с колен и поклонилась алтарю - она не знала, высокая это церковь* или нет, а женщина, которая молилась у нее за спиной, внимательно за ней наблюдала - и спустилась по скользким ступеням к машине.
- Полегчало? - спросил Найэл. Он был очень взволнован и казался бледнее прежнего.
- Немного, - ответила она.
Но это было совсем не так. Лучше ей нисколько не стало. Хотя зайти в церковь - вещь полезная. Как подержаться за дерево. Вреда не будет... Через несколько минут они остановились у подъезда "Хеймаркета".
- Вот мы и приехали, - сказал Найэл.
- Да, - сказала Мария.
Он вынес чемоданчик и расплатился с водителем. Папа дал ему денег. В карманах у Марии было пусто. Она совсем забыла про деньги на такси.
- До встречи, - сказала Мария. Она посмотрела на Найэла и попробовала улыбнуться.
Вдруг она сорвала с руки перчатку и показала ему кольцо.
- Ты со мной, - сказала она. - Я спокойна. Ты со мной.
Она вошла через служебный вход и оказалась в театре. Сердце ее все еще сильно билось, руки горели, но ощущение паники прошло.
Она в театре. С другими актерами. Одна из ее коллег просунула голову в дверь уборной - лицо покрыто густым слоем крема, голова обмотана полотенцем.
- У меня дизентерия. Внутри все вывернуло. Вы прекрасно выглядите.
Теперь Мария знала, что все будет хорошо. Об этом она и просила в церкви Св.Мартина-в-Полях. Они все вместе. Все как один. Она не одинока. Она их часть, и все они вместе.
Неожиданно она увидела в коридоре его. Негромко насвистывая, он стоял у двери и смотрел на нее.
- Привет, - сказал он.
- Привет, - сказала Мария.
- Зайдите взглянуть на мои цветы, - сказал он. - Совсем как в крематории.
Она вошла в его уборную. Костюмер разворачивал очередной пакет. В нем было нечто похожее на алебастровую вазу с гигантским кустом.
- Они побывали в Кью*, - сказал он, - и что-то там раскопали. Совсем без запаха. Странно. Казалось бы такая громадина должна пахнуть.
Она быстро оглядела комнату. Везде цветы. И телеграммы. Груды телеграмм. Некоторые еще не распечатаны.
Затем она увидела свою вазу с анемонами. Она стояла на его гримерном столике у самого зеркала. Других цветов на столике не было; только анемоны. Он заметил, что она смотрит на них, но ничего не сказал.
- Мне надо идти, - сказала Мария.
Какое-то мгновение он смотрел на нее, она на него, затем она повернулась и вышла.
Она вошла к себе в уборную и увидела там цветы от своих. Телеграммы. Вересковую подковку от Труды. Она повесила пальто на дверь и протянула руку за халатом. И вдруг увидела пакет. Он был длинный и плоский. Неожиданно Мария почувствовала себя спокойно и уверенно, от былого волнения не осталось и следа. Она сняла обертку, под ней оказался футляр красной кожи. А в нем золотой портсигар. На внутренней стороне крышки было выгравировано ее имя "Мария", его имя и дата. Некоторое время она сидела глядя на портсигар, вдруг услышала в коридоре шаги костюмерши.
Она поспешно положила портсигар в свою вечернюю сумочку и затолкала ее в ящик стола. Когда костюмерша вошла в комнату, Мария, склонившись над присланными Папой розами, читала его карточку: "Удачи, моя дорогая".
- Ну, - сказала костюмерша, - как вы себя чувствуете, дорогая?
Мария притворилась, будто вздрогнула и оглянулась с наигранным удивлением.
- Кто, я? - спросила она. - О, я чувствую себя прекрасно. Все будет хорошо.
Она слегка наклонилась к зеркалу и стала смазывать лицо кремом.
Да, шло к тому, что все будет действительно хорошо.
Глава 11
Найэл вошел в театр и остановился в фойе. Конечно, было еще слишком рано. До поднятия занавеса оставался целый час. Швейцар спросил, что он здесь делает и потребовал показать билет. Билета у Найэла не было. Все билеты остались у Папы. Завязался разговор, и ему пришлось назвать свое имя, что он сделал с явной неохотой, поскольку такое признание казалось ему бахвальством. Все мгновенно изменилось. Швейцар заговорил о Папе - он был давним его поклонником. Стал говорить о Маме.