Он мог бы простоять здесь весь день, глядя вниз, на улицу. Плоское, беспощадное солнце его не беспокоило, равно как и белое марево, легкой пеленой окутавшее Эйфелеву башню; он стоял на балконе и звуки, запахи Парижа проникали ему в уши, в ноздри, терялись в голове и вновь появлялись преображенные в мелодии. Марсель, маленький мальчик из соседней квартиры, опять спустился на улицу и пускал на тротуаре волчка, который то и дело падал в сточную канаву. По мощеной мостовой громыхала телега с углем - Силы небесные, кому нужен уголь в августе? - возчик выкрикивал "Эй, эй", на лошадиной сбруе гремели колокольчики. В соседнем доме кто-то настойчиво звал: "Жермен! Жермен!", на балкон вышла женщина и вынесла проветриваться целую груду постельных принадлежностей. Где-то пел кенар. Телега с углем проехала в сторону Рю де Нейи, откуда доносился шум транспорта: звонки трамваев, гудки такси. Вниз по улице брел старик-старьевщик; он шарил палкой в сточной канаве и тонким, высоким, срывающимся голосом выкрикивал свои всегдашние слова. На кухне Фрида разговаривала с приходящей кухаркой, которая только что вернулась с рынка с целой сумкой всякой снеди.
На ленч будет свежий gruyere* сыр, редис, огромная миска салата, а, может быть, и foie de vedu**, поджаренный в масле с веточкой чеснока. Дверь из кухни открылась, и по коридору поплыл запах сигарет Честерфилд, которые курила Фрида. Она прошла через комнату и остановилась на балконе рядом с Найэлом.
*
**
- Я что-то пока не слышала рояля, - сказала она.
- Надсмотрщик, - сказал Найэл, - вот ты кто. Проклятый, напыщенный надсмотрщик.
Он боднул Фриду головой, вдыхая смолистый запах, и укусил за мочку уха.
- Ты здесь для того, чтобы работать, - сказала она. - Если ты не будешь работать, я отправлю тебя домой. Сегодня же пойду и куплю билет.
Это была их дежурная шутка. Когда Найэл особенно ленился, Фрида говорила, что позвонит в Бюро Кука* и закажет билет на экспресс до Кале.
- Ты не посмеешь, - сказал Найэл. - Не посмеешь.
Он повернул ее к себе, чтобы видеть ее лицо, положил руки ей на плечи и потерся щекой о ее волосы.
- Тебе больше не запугать меня, - сказал он. - Скоро я стану с тебя ростом. Давай померимся, поставь свои ноги к моим.
- Не наступай мне на пальцы, - сказала Фрида. - У меня мозоль на мизинце. Что значит носить тесные туфли в такую жару. - Она оттолкнула Найэла, вытянула руки и закрыла ставни. - Так или иначе, но надо чтобы в комнате было прохладнее.
- Закрывать ставни - значит обманывать себя, - сказал Найэл. - Так делали, когда мы были детьми.
- Либо закрыть ставни, либо мне придется весь день просидеть в ванне, подставив живот под холодную струю, - сказала Фрида. - Не мешай, Найэл. Сегодня слишком жарко.
- Слишком жарко никогда не бывает, - возразил Найэл.
Фрида потащила его к роялю.
- Давай, давай, малыш, делай, что тебе говорят, - сказала она.
Он протянул руку к плитке таблеронского шоколада на крышке рояля, разломил ее пополам, чтобы за каждой щекой было по куску, рассмеялся и стал играть.
- Надсмотрщик, - крикнул он через плечо, - противный надсмотрщик.
Стоило Фриде выйти из комнаты, как Найэл тут же забыл о ней, и все его мысли сосредоточились на том, чего он хочет от рояля. Фрида постоянно бранила его за ленность. Он ленив. Он хочет, чтобы рояль сам работал за него, а не наоборот. Фрида не уставала повторять, что ничего не дается без труда и усилий. Папа тоже это говорил. Все это говорили. Но если все выходит так легко и просто, какой смысл доводить себя до изнеможения?
- Да, знаю, первая песня тебе удалась, - сказала Фрида, - но на этом нельзя успокаиваться. К тому же ты должен запомнить, что жизнь песни, имеющей успех, коротка. В лучшем случае месяца два. Ты должен работать, должен добиться большего.
- Я не честолюбив, - возразил Найэл, - хотя, нет, если бы это была настоящая музыка, я был бы даже очень честолюбив. Но ведь я занимаюсь настоящим вздором.
И через час, через два она появлялась совершенно неожиданно, из ниоткуда - песня, которую было невозможно не запеть, песня, которая творила что-то несусветное с вашими ногами и руками. Как просто, как чертовски просто. Но это не работа. Это крик старьевщика, который шарит палкой в сточных канавах; сердитый голос угольщика, который говорит "Эй, эй" и натягивает позвякивающие возжи, когда его лошадь спотыкается о камни мостовой.
Песня билась о потолок, отражалась от стен. Выпускать ее на волю - это забава... это игра... Но записывать ее Найэл не хотел. Не хотел утруждать себя и корпеть над записью. Почему бы не пригласить кого-нибудь другого и не заплатить ему за часть работы? Так или иначе, но после того как он сочинил песню, сыграл и спел ее себе и Фриде раз пятьдесят - такова была его система - она ему надоедала, надоедала до тошноты, и он больше не хотел ее слышать. Для него песня закончена. Пилюля принята, она оказала свое действие, и значит о ней можно забыть. Конец. Что дальше? Все, что угодно? Нет. Просто облокотиться на решетку балкона, подставить спину солнцу и думать о foie de vedu, который подадут на ленч.
- Сегодня я больше не могу работать, - сказал он в половине второго, доедая последнюю редиску. - Нельзя так обращаться с животными, кроме всего прочего наступила сиеста. Во время сиесты в Париже никто не работает.
- Ты очень хорошо потредился, - сказала Фрида, - и я тебя отпускаю на день. Но сыграй мне еще раз, всего один раз. Я больше не старая учительница, которая старается натаскать ученика. Я хочу послушать твою песню из чисто сентиментальных чувств, ведь я люблю ее и люблю тебя.
Найэл снова пошел к роялю и сыграл для Фриды, а та сидела за столом, роняя пепел сигареты "Честерфилд" в тарелку, где совсем недавно лежали редис и кусок сыра grayere и, закрыв глаза, подпевала своим хриплым голосом, как всегда немного фальшивя, что, в сущности, не имело значения. Играя, Найэл смотрел на Фриду и вдруг подумал о Марии, о том, как слушала бы его песню Мария: она бы не сидела, застыв на стуле, не курила бы сигарету над остатком ленча, но, улыбаясь, стояла бы в центре комнаты. И вот Мария передергивает плечами, поднимает руки и говорит: "Я хочу станцевать ее. Что проку просто стоять и слушать. Я хочу танцевать".