И доктор Кротиков демонстративно пожимал плечами и разводил руками.
Подобными разговорами садист Кротиков «пытал» своих пациентов часами. И даже стойкий Кирпич, представив себе картину собственного увядания и немощи, готов был согласиться на любую, самую опасную операцию, только бы не слышать этих убийственных разглагольствований доктора Кротикова. Вполне возможно, что сна Кирпич лишился не столько из-за антибиотиков, сколько на нервной почве из-за этих самых разговоров…
Но в один прекрасный день, когда Кирпич начал уже всерьез подумывать о том, чтобы прекратить собственные мучения, покончив счеты с жизнью, доктор Кротиков заявил:
— Вы, Лященко, пошли на поправку. Оперативное вмешательство вам больше не показано. С чем вас и поздравляю! Но вы не должны почивать на лаврах своего успеха, поскольку еще существует в медицине такое понятие, как обострение процесса, то бишь переход туберкулеза в активную фазу. Активная фаза…
Ну и так далее. Доктор еще долго пытался доказать своему пациенту, что он все равно кончит плохо. Сам же Кирпич с явным облегчением думал: «Обошлось! Еще поживем и покуражимся. С целыми легкими-то куражиться куда сподручнее…»
Ночь с понедельника на вторник Кирпич провел в мучениях от бессонницы. Только-только ему вроде удавалось немного задремать, как тут же начинали скрипеть пружины чьей-нибудь койки, на которой ворочался кто-то из сопалатников по санаторию «Зеленая роща», куда Кирпича укатали на долечивание сразу после седьмой больницы, и он, вздрогнув, просыпался.
Особенно ему мешал самый пожилой из товарищей по несчастью, лежавший на ближайшей от двери палаты койке. Кажется, он назвался Гвоздем. Гвоздь всю ночь кашлял, то и дело выходил в коридор, а потом возвращался, что-то бормоча себе под нос.
Кирпич лежал с закрытыми глазами и с тоской думал о том, что доктор Кротиков прав. В какую же развалину превратится он сам лет через пять-шесть? Туберкулез и тот нездоровый образ жизни, который он сам избрал, превратят его очень скоро в такую же человеческую рухлядь, как и этот Гвоздь. Сейчас ему пятьдесят шесть лет, а этому самому Гвоздю шестьдесят два, но выглядит тот на все восемьдесят, не меньше. Скоро, наверное, вообще копыта отбросит.
«Ох уж мне эта наша сверхгуманная бесплатная медицина! — неожиданно взъярился про себя Кирпич. — Залечит кого угодно до смерти, каким бы крепким здоровьем человек ни обладал. Только попадись ей в лапы! Нет уж! Надо срубить побольше деньжат и подлечиться в хорошей платной клинике».
Потом Кирпичу стали досаждать клопы, которых в этом проклятом санатории будто специально разводили. А как они кусались! Боже, как они кусались! Как бешеные собаки…
Утром Кирпич встал задолго до общего подъема и, одевшись, отправился туда, где его должен был дожидаться на машине друг-приятель по кличке Обрез, как они вчера и договаривались. На вторник у них было намечено одно очень важное мероприятие.
Кирпич прекрасно понимал, что если дело, которым они теперь занимались, не выгорит, то они с Обрезом могут запросто по новой «определиться к хозяину», что означало на блатном жаргоне снова отправиться в места заключения. Но тюрьмы он давно уже не страшился, считал ее своим родным домом, в котором он и без того провел в общей сложности четверть века.
Там, в «дому», Кирпичу все было ясно и понятно. С ним как с «весновым» — опытным осужденным — считались и сами заключенные, и даже «вода», как называли зеки всех скопом представителей администрации исправительно-трудовых учреждений.
Честно говоря, Кирпичу на воле нравилось даже меньше, чем в тюрьме. Там он всегда неплохо устраивался, а вот на воле для него творилось «не пойми чего». Здесь часто всем заправляли непотребные отморозки, которых быстро призвали бы к порядку сами авторитеты, окажись те в «босяцкой зоне», где всегда преобладали воровские понятия.
«Да эти нынешние отморозки, всерьез возомнившие себя хозяевами жизни, должны в ножки кланяться таким людям, как я, — размышлял Кирпич, трясясь теперь на заднем сиденье «Нивы». — А то ишь моду какую взяли: с авторитетами не считаться, в общак не платить. А чем зону греть тогда? За это надо карать жестоко и беспощадно».
Собственно, план «навести порядок на воле» возник у Кирпича еще во время последней его отсидки, когда он длинными студеными сибирскими вечерами лясы точил с вором в законе по кличке Карла. Тот сам хотел устроить «большой передел» на воле, но ему оставалось об этом только мечтать, поскольку сел он надолго. А вот Кирпичу светило скорое «условно-досрочное», как он сам в шутку называл будущее свое освобождение из-под стражи после десятилетней отсидки от звонка до звонка.