София не скрыла изумления.
– То есть ты хочешь сказать, что не просто ухитрился поступить в “Коль Нешаму”, но и записался на продвинутый курс по литературе?
– В Бруклине я плавал мало, – ответил я, – зато очень много читал.
София подбоченилась. У меня екало сердце всякий раз, как она поджимала губы.
– Ну ладно. И как тебе “Бледное пламя”?
Ноах ухмыльнулся:
– Ты посмотри на этих умников.
– Странное, – ответил я. – Но мне понравилось.
– Правда? Потому что оно какое-то натужное. Я не люблю, когда книга вдалбливает очевидное, – Кафка не в счет. По-моему, это признак того, что автору не хватает воображения. Да и в целом, по-моему, это вуайеризм. – Я понял, что София недвусмысленно пытается поставить меня на место. – Может, я оценила бы ее лучше, если бы прочитала “Тимона Афинского”.
– А кто такой Тимон Финский? – спросила Ребекка.
– Афинский, – со смехом поправил Ноах, и Ребекка шлепнула его.
– Это пьеса, из которой Набоков позаимствовал название, – пояснила София. – “Луна – нахалка и воровка тоже: свой бледный свет крадет она у солнца”[53].
– Правда? Я не знал, – сказал я. – Но это все равно что утверждать, будто сперва нужно прочесть “Гамлета” и тогда лучше поймешь Набокова.
Тонкие мышцы на ее руках и плечах сжались.
– Почему именно “Гамлета”?
– Как там? “Смотри, светляк, встречая утро, убавляет пламя”[54]. По-моему, это аллюзия, нет?
– Если я не так понял, простите старика, – вмешался Ноах, – но ты правда только что процитировал Шекспира у моего бассейна?
– Какая-то неоправданная одержимость пламенем, – сказала Ребекка. – Может, сменим тему?
– Я всего лишь хочу сказать, – пояснил я, залившись краской, – что если ты ищешь важные источники для “Бледного пламени”, можно было бы и перелистать “Гамлета”. По мне, так они равно бесполезны, начнешь читать – запутаешься.
Она взглянула на меня так, что я не понял, то ли она смотрит на меня, то ли куда-то вдаль.
– Это я-то запутаюсь?
– Нет, конечно, – запинаясь, пробормотал я, – не ты, я имел в виду, в общем…
– Я так поняла, ты читал “Тимона Афинского” просто для смеха?
– Нет, – смущенно признался я, – еще не читал.
– Сосед-бруклинец, – рассмеялась Ребекка. – Робот, цитирующий Шекспира.
– Иисусе, – сказал Ноах. – Обычно с сочинениями я обращаюсь к Софии или Эвану (услышав это имя, Ребекка шлепнула его под водой, а София отвернулась), теперь же, пожалуй, понесу свои таланты в дом напротив.
Я не знал, что делать – то ли гордиться тем, что произвел на них впечатление, то ли стесняться своей любви к Шекспиру, которая, как я понял, считается еще большим отстоем, чем детство в Боро-Парке.
– Арье, – издалека окликнул меня отец. То, что я стою рядом с девушкой в бикини, казалось, причиняло ему физическую боль. Следом за отцом шли моя мать и мать Ноаха, высокая, хорошо одетая; они о чем-то разговаривали. – Мы уходим.
– Рад был познакомиться, сосед, – сказал мне Ноах и посмотрел на моего отца.
– Ладно. – София протянула мне руку, и я ответил на пожатие, несмотря на то что отец не сводил с нас глаз. – А с тобой не так уж скучно спорить.
– И с тобой. – Голос мой дрогнул. Ее рука горячила мою.
– Увидимся, Гамлет.
Задыхаясь от смущения, я выполнил бессвязные действия – неестественно рассмеялся, наскоро попрощался – и отошел к родителям.
Потянулись беспокойные дни – дни, когда я разбирал вещи, наводил порядок в комнате, расставлял книги. В Бруклине эти книги, которые я урывал на уличных ярмарках, барахолках, в пыльных букинистических магазинах, были моим убежищем. Я уверил себя, что если одолею эти труды, то научусь мыслить абстрактно, обрету знание, утишающее печаль, знание, которое изолирует меня от самой изоляции. Когда я стал подростком, стопки книг из моей комнаты, множась, выплеснулись за ее пределы, заняли кухонный стол, потеснили отцовские сефарим[55]. “Сын мой, остерегайся составлять много книг, – ворчал отец, изгоняя Рота из нашей новой роскошной гостиной и расставляя на полках мишнайот[56], – конца не будет, а много читать – утомительно для плоти”[57]. И, вместо того чтобы изучать новый город, я занялся Хемингуэем и Фицджеральдом, время от времени поглядывал в окно на соседский особняк и лихорадочно соображал, как мне преодолеть непроницаемый барьер, что отделяет меня от жизни Ноаха, Ребекки и сногсшибательной Софии Винтер.