– Ты будешь говорить? Ублюдок!…
Антон закрыл и снова открыл глаза. Пусть поймет наконец, что он им ничего не скажет. И уж коли задумал молчать - значит, так и будет. Ему есть где и есть с кем разговаривать, только не здесь. Становилось все очевиднее, что боль страшнее уже быть не может. Становилось все очевиднее, что изобретательность палачей тоже небезгранична. Вот молодой ударил его еще раз. И ничего, только тупая, неясная дрожь. И снова другой, что постарше, попытался остановить руку молодого.
– Слушай!… Да не мешайся ты! - взревел молодой полицейский и свистнул.
В дверях показался пожилой бородатый жандарм. Он уставился на стянутое узлом человеческое тело, висящее на жерди между двумя стульями, и неуверенно сделал несколько шагов. Он был явно перепуган - скоро полночь, а эти тут еще с сумерек…
– Окати-ка его еще раз! - приказал полицейский. - Да поживее!
И все это из-за подлеца Велко. Не выдержал допросов и стал предателем. Почему? Думал, наверно, что полицейские - тоже люди. И просчитался. Наверняка он не был вот здесь, в этой комнате с прогнившими половицами, обшарпанным столом и раскачивающейся от шагов тусклой лампочкой. А он, Антон, здесь уже второй раз. Но тогда его вынесли на дырявом брезенте и швырнули на тротуар, мол, дружки подберут. Тогда, в первый раз, ему только давали «советы».
…Сквозь тяжелую пелену воды показываются фигуры двух коренастых, обросших мужиков с ружьями и патронташами: они натыкаются на Антона уже в темноте, у Долгого источника, и ужасаются его виду:
«Сразу ясно, к нам идешь, сынок!»
Потом растирают его босые посиневшие ноги, все в ссадинах от многочисленных «советов» и каменистой осенней дороги, которой он ушел в горы. Ерма и Люба забирают его гимназическую куртку, всю изорванную и пропитанную кровью. Когда же куртка к нему возвращается, от нее пахнет мылом и травами, особенно папоротником. И в первый же день пребывания в отряде он становится АНТОНОМ. Ему кажется, что эти мужчины с ружьями, перепоясанные крест-накрест патронными лентами, и эти женщины, среди которых две гимназистки, поднялись в горы, чтобы насладиться природой, подышать чистым воздухом. Антона поражают спокойствие и сдержанная, мужественная радость всех, кого он видит в отряде, и особенно та вера, с какой они говорят о непременной и очень близкой победе. А вечером, опьяненный и взбудораженный, он переходит от костра к костру, поет вместе со всеми, и ему представляется, что раненый комсомолец, упавший с коня, сейчас встанет и в вихре боя догонит в пыльной степи «сотню юных бойцов»… Глаза у Антона сияют, отражая отблески партизанского костра. Люди никогда не знают, когда с ними случается настоящая радость, но глаза всегда ее выдают…
Антон изучал пистолет полицейского. Парабеллум. У Бойко тоже был парабеллум, только с небольшим дефектом: не мог четко выбрасывать гильзы, и поэтому Бойко всегда носил с собой клещи. Сделает выстрел, вытащит гильзу и снова выстрелит.
Почему же на полицейских наводит ужас этот неисправный пистолет? Грохочут и лязгают мощные тягачи, за ними тяжело переваливаются гаубицы, в грузовиках тускло мерцают штыки и каски. Чеканит шаг пехота, целых два часа тянутся колонны 39-го полка. У них так много и «МГ», и «Бренов», и минометов, а Бойко клещами вытаскивает гильзы. Командир отряда Страхил за хорошую песню выдает по два лишних патрона…
Когда нет операций или боевых учений, в лагере разводят костры. Три костра. Партизаны чистят оружие, а он вертится возле «стариков», стараясь чем-нибудь помочь им. Если бы у него сейчас не были скручены руки, он бы обязательно посмотрел, нет ли на них нагара. Своих сверстников, пришедших в отряд раньше, Антон сторонится: не очень-то приятно учиться у одногодков, к тому же некоторые из них, вроде Фокера, без устали хвастают: одной пулей могут уложить трех фашистов, и даже больше…
Антон четко представляет себе все: разукрашенный солдатскими бляхами пояс Тимошкина, офицерскую фуражку Спиро, помятую флягу Бойко, заткнутую снизу и сверху буковыми сучками - там, где прошла пуля автомата, и видавшую виды меховую шапку Бойчо Чобана…
– Довольно, убирайся отсюда!
Пожилой жандарм, едва держась на ногах, двинулся с пустым ведром к двери. Молодой посмотрел ему вслед и снова уставился на Антона. В глазах его теперь мелькнуло что-то жуткое. Он потянулся за палкой, которая стояла в углу, прищурился, как бы целясь из пистолета, и гаркнул: