– Ага, – бормочу я и не говорю больше ни слова.
Мы выходим на улицу. За день похолодало, и без куртки я замерзаю. Я жду, пока включится подогрев, а Ханна садится на пассажирское сиденье и читает сообщения в телефоне. Я тоже достаю телефон. Мне пришло сообщение от Лизи – впервые за все время: «Чего хошь на ДР? Мож прост купить сертификат?» И от Джо-младшего: «Сегодня едем в ЮКар. Потом во Фл. Клоун-стоматолог все еще не смешной». Я отвечаю ему: «До встречи. Дай мне ваш адрес во Флориде». Потом отвечаю Лизи: «Пришли на др лопату, копаю туннель в Шотландию».
Отшутиться – мой потолок в общении с Лизи. Я понимаю, что она понимает, что я скучаю. Но не думаю, что она осознает, насколько нужна мне. Я знаю, что это эгоизм, но иногда я просто не понимаю, как она так легко уехала на другой континент и оставила меня одного со всеми этими людьми. Как она могла уехать и даже не звонить мне?
– Дай свой номер, – прошу я Ханну.
Она называет мне номер, улыбаясь, и моя злость утихает. Может, мне правда не хватает чувства юмора. Я добавляю ее в контакты и набираю сообщения: «Я придумал пятое правило не потому, что не хочу». У нее звенит телефон, она читает сообщение, добавляет меня в контакты и отвечает: «Знаю».
– Помнишь, как ко мне ехать? – спрашивает она, когда мы вырываемся со школьной парковки.
– Ага.
– Да уж, такое, наверно, поди забудь, – вздыхает она. – Кстати, теперь ты встречаешься с дочерью мусорщика, как ощущения?
– Ты не дочь мусорщика! – протестую я.
– Я знаю, кто я, необязательно мне объяснять. Я прожила тут всю жизнь, – говорит она. – Это очень мешает жить.
Я киваю.
– Знаешь, – продолжает она, – сколько родителей готовы отпустить детей к дочке мусорщика с ночевкой? Ноль. Знаешь, сколько родителей отпускают детей поиграть у нас дома? Да, тоже ноль. А сколько народу приходит на Хэллоуин? Даже не знаю, примерно ноль.
– Да ладно, они противные, – успокаиваю ее я.
Она кивает и спрашивает, хочу ли я послушать ее панк-рок-песню о том, как живется дочери мусорщика. Я не успеваю ничего ответить, и она начинает петь. Не уверен, что это можно назвать песней, потому что она вся состоит из крика, визга в середине, еще крика, кучи ругани в кульминации и вопля, похожего на предсмертный, в самом конце.
– Здорово, – замечаю я.
– Слышал бы ты ее с гитарой, так гораздо лучше, – отвечает она.
– Ты играешь на гитаре?
Она наматывает на палец волосы:
– Ну… нет, но… мой бывший играл.
– А.
– Прости.
– Все нормально, – отвечаю я. – Мы же оба как-то жили до того, как начали встречаться.
Произнеся эти слова, я понимаю, что до этого особо не жил. То есть, конечно, я жил, но… «ой, да ладно, это же весело».
Мы выезжаем на дорогу. Ханна спрашивает:
– Ты точно не хочешь остановиться на парковке и поцеловаться?
– По-моему, нарушать правила в первый же день – плохая идея, – отвечаю я. – Тогда мы продолжим нарушать все остальное.
Если честно, мне кажется, если мы будем сейчас целоваться, я просто умру от боли. Моя грудная клетка просто трещит по швам, и я хочу только побыстрее добраться домой и ограбить мамину аптечку. Я очень рассчитываю на несколько сильнодействующих таблеток.
– Тогда не хочешь остановиться и просто поболтать? – спрашивает она. – Не хочу пока домой. Мне слишком много всего надо сделать. Боюсь, я сегодня не лягу.
– Правда? – спрашиваю я, въезжая на парковку перед бейсбольным стадионом. – Я уже забыл, сколько домашних заданий в обычной программе.
– Я уже сделала задание, – отвечает Ханна. – Мне просто надо сделать много хрени, которую я должна делать по вторникам. Перестирать кучу всего. Приготовить ужин. Помыть посуду. Развесить белье, доделать кое-чего из задания, потом убрать в квартире. Потом можно ложиться. Мне повезет, если управлюсь до полуночи.
– Ты сама себе стираешь? – Я вдруг чувствую, что меня балуют, как ребенка. Мама до сих пор стирает все за меня. Она складывает мои трусы ровными квадратиками.
– Я стираю за всех. – Она хихикает: – Да блин, я все делаю за всех. Я дочь мусорщика на полной ставке.
Я улыбаюсь, продолжая чувствовать себя маменькиным сыночком с аккуратно сложенными трусиками.
– Все, кроме мусора, – завершает она. – Я не продаю мусор, не копаюсь в мусоре, не сортирую мусор, не покупаю мусор и вообще этот сраный мусор не трогаю. Но все остальное – моя работа.
– Ого.
Я вспоминаю три шага ТелеТёти и ее слова об ответственности и о том, как дела по дому делают детей независимыми, но это, кажется, перебор.
– Почему так? – спрашиваю я.
– Они слишком заняты телевизором и ожиданием телефонного звонка о том, что моего брата убили.
– Ничего себе.
– Ага.
С минуту мы молчим.
– Ты поэтому ходишь к мозгоправу?
Она пожимает плечами:
– Не-а. Мама думает, мозгоправ поможет мне… ну… быть менее странной.
– Ты не странная.
– Мы оба странные, – повторяет она. – Ты хотел сказать, что быть немного другим нормально.
– Вот именно.
– Да, но мой мозгоправ в это не верит. Она, наверно, типа Марты Стюарт среди мозгоправов. Она того и гляди оденет меня в платье и заставит заниматься скрапбукингом.
– Никакого скрапбукинга! – хихикаю я. – Нужно ввести такое правило. И не слушай мозгоправа, ты просто идеальна.
Я разглядываю ее секунду дольше, чем нужно, она смущается и опускает взгляд на колени.
– Думаю, пора по домам, – говорит Ханна. – Хотя, конечно, можно поехать к Ханне и поздороваться с рыбками, – добавляет она.
Я очень хотел бы так и сделать, но у меня встреча с Роджером.
– У меня через час мозгоправ, – вздыхаю я. – Может, завтра?
Я выезжаю с парковки и еду к ее дому.
– Высади тут, – просит она, когда мы подъезжаем к почтовому ящику.
Она наклоняется ко мне, как будто хочет быстро чмокнуть меня на прощание, потом отстраняется:
– Ты псих! – и хлопает дверцей.
Я выкручиваю подогрев на полную и еду на прием к Роджеру. Не знаю, почему я так мерзну. Потом я замечаю, что на пассажирском сиденье сидит Белоснежка с гигантской банкой персикового мороженого.
– Боже, – говорю я, – ты меня напугала.
– Напугала? – хихикает Белоснежка. – Джеральд, по-моему, я в жизни никого не пугала.
– Черт.
Я поднимаю взгляд: она улыбается, и мне стыдно, что я ругаюсь на Белоснежку. «Ой, да ладно тебе, это же весело».
========== 38. ==========
– Как поживает твой гнев? – спрашивает Роджер.
– Думаю, гневается. Не знаю, давно его не видел, – отвечаю я. Мы сверлим друг друга взглядами.
– Вообще не видел?
– Не-а.
Битва взглядами продолжается.
– Серьезно?
– Серьезно.
Если честно, меня немного кроет обезболивающим, которое я стащил из маминой аптечки.
– Чувак, я тобой горжусь. – Он хлопает меня по руке, и прикосновение отзывается во всем теле, до самых больных, полуонемевших ребер. – Во время прошлой встречи ты все еще пытался понять свои чувства к сестре.
– Она то еще дерьмо, – киваю я.
– Уровень гнева?
– Третий или четвертый, – отвечаю я. – Не слишком высокий. Вчера она назвала меня неудачником, и я пропустил это мимо ушей, – вру я. Судя по его глазам, он это чувствует.
– Ты под успокоительным, что ли?
– Не-а.
– Слушай, – вступает Белоснежка, – может, лучше сказать ему правду?
– Как дела в школе? – спрашивает Роджер. «Белоснежка, заткнись!»
– У меня успехи в алгебре, – отвечаю я.
– Алгебра, даже так? Рад за тебя.
– Спасибо.
«Да уж, спасибо, что не стал уточнять, что почти у любого ученика старшей школы будут успехи в алгебре, если давать ему программу двухлетней давности, а моя родная мать изо всех сил превращает меня в умственно отсталого. Заметка на память: блин, Джеральд, обдумай как-нибудь, зачем твоя мама хочет себе умственно отсталого сына. И, главное, не ее ли непонятное желание загнать меня в коррекционный класс заставило меня грызть чужие лица и калечить всяких ямайцев?»