В общем, с днем рождения, и имей в виду, что я считаю тебя лучшим другом. Надеюсь, это тебя не пугаешь, потому что ты мне сейчас нужен больше, чем кто-либо и когда-либо. Я почти уверена, что люблю тебя.
Ханна»
Открытка совсем маленькая, я читаю ее, поднеся к лицу, и держу ее у лица еще полминуты, думая, что бы сказать.
– Блин, – произносит Ханна, – мне так стыдно!
Я кладу открытку между сиденьями:
– Не надо стыдиться. Ты тоже мой лучший друг, и у меня тоже раньше лучших друзей не было. Я просто боюсь. Если мы будем слишком спешить, мы можем… ну, все испортить.
– Блин.
Я смотрю ей в глаза:
– Ханна, я тоже думаю, что люблю тебя, понимаешь? Даже уверен в этом. Но давай не будем спешить?
Мы несколько секунд молчим и смотрим себе под ноги. Кажется, Ханна хочет что-то сказать.
– Я сделал что-то не то?
– Ты тогда меня напугал, – произносит она. Снова. Я и в первый раз, по дороге, прекрасно расслышал.
– И?
– И я не могу любить человека, который может… ну, ударить человека и насрать, что с ним будет.
– Боже, – отвечаю я, ощущая себя Сруном.
– Прости меня.
– У меня сегодня день рождения.
– Помню. Не хотела портить тебе праздник.
– Уже поздно.
– Но я серьезно. Я не готова навещать любимого в тюрьме, понимаешь?
– Боже! – повторяю я. – Да что ты от меня хочешь?
– Просто хочу, чтобы ты знал.
– Хорошо, я тебя услышал, что дальше?
– Ничего. – Черт, теперь я ее напугал.
– Я никогда… не ударю тебя и ничего такого.
– Черт, – отвечает она. – Джеральд, я не это хотела сказать.
– А по-моему, именно это.
– Не это! – На ее глазах выступают слезы – в них отражаются огни парковки. – Давай просто попробуем еще раз.
– Давай.
– Ладно тебе, не злись!
– Слушай, ты думаешь, что однажды я тебя ударю. По-моему, это очень хреново. Тебе на моем месте было бы хреново, поверь мне.
– Я этого не говорила!
– Тебе и не надо было ничего говорить.
Я трогаюсь с места и еду к выходу из гаража. Ханна начинает всхлипывать. «С днем рождения, Джеральд». Когда мы выезжаем на улицу и едем к мосту, она начинает нести что-то бессвязное:
– Слушай, я неправа, прости меня. Но ты меня напугал. Я думала, ты сейчас его убьешь. У тебя жилка набухла. А еще я знаю, что у тебя все еще вся грудь в синяках после бокса, и я испугалась, потому что не знала, что ты боксируешь, а я ненавижу бокс, потому что он очень жестокий и я не понимаю, зачем люди по доброй воле бьют друг друга, и я просто перепугалась. И нет, не повторяй, я не думаю, что ты можешь меня ударить, – говорит она. – Мне кажется, что мы настоящие соулмейты, а они такой хрени не делают.
– Вот как, теперь мы соулмейты? – Не знаю, откуда у меня столько сарказма, но он так и прет. Я делаю ей больно. И не могу остановиться. Потому что мудак.
– Вообще-то, я подумала об этом еще три недели назад.
– Три недели назад мы еще даже не разговаривали! – возражаю я.
Она достает свою книжечку:
– Могу доказать. Хочешь, прочту ту запись?
– Нет, – отвечаю я. – Я тебе верю.
– Ты не злишься?
Я вздыхаю. Еще как злюсь. С индексом 00000. Но не на нее.
– У меня просто был хороший день рождения, и я не хотел тебя пугать. Я просто немного позабавился. Конечно, я бы его не ударил! – Ложь чистой воды.
– Я все-таки зачитаю тебе, – говорит она. – Вот – запись сделана ровно три недели назад.
Я поднимаю руку:
– Не надо. Ты нарушишь правило номе… какой номер у правила не читать твои записи? Почему у него нет номера?
– Потому что это незыблемое правило.
– Значит, тебе нельзя читать их вслух. Спрячь книжечку в карман.
Некоторое время мы молчим, и она снова кладет руку мне на ногу – около самого колена, – и это снова меня заводит.
– Соулмейты, говоришь? – спрашиваю я. Она отвечает:
– Ага.
Я улыбаюсь. Если мы правда соулмейты, я сэкономил целую жизнь. Но я не знаю, правда это или нет, я завернут в семнадцатилетний культурный слой пленки из лжи и никак не могу узнать правду. Мы незаметно подъезжаем к ее участку.
– Уже написал список требований? – спрашивает Ханна.
– Попытался начать, – признаюсь я. – Так и не потребовал ничего осмысленного.
– Ну и что? Все равно все запиши. Я бы на твоем месте уже завела список длиной в милю.
– Видимо, я плохо умею требовать.
Она выходит из машины.
– И спасибо за открытку! – говорю я. – Забавно, что ты написала, что мне не насрать. Потому что я только и делаю, что на что-нибудь сру. Обычно почему-то никто не в восторге. – Я хихикаю. – А если серьезно, спасибо за открытку, она очень милая.
– Всегда пожалуйста. И не забудь послушать диск.
– Не забуду. И еще… вся эта любовная хрень… – теряюсь я.
– Любовная хрень? Какая романтика.
– В общем, давай пока не будем спешить? Эта хрень меня пугает.
Дома на кухонном столе меня ждут подарок на день рождения и записка: «Прости, разминулись». Мой подарок – карточка на газ на триста долларов. Я прислушиваюсь к звукам телевизора из подвала и думаю о том, чтобы прямо сейчас собраться и уехать туда, куда только доеду на триста долларов. Перед сном я дважды пересматриваю обалденный номер с трапецией из Монако. Я считаю колеса и перевороты. Циркачи похожи на птиц. Их, наверно, заставляли оттачивать этот номер с самого рождения, двадцать два часа в день, семь дней в неделю, но они кажутся свободными. В воздухе они кажутся свободными.
========== 46. Эпизод третий, сцена вторая, дубль второй ==========
Третий эпизод не был полноценной серией. Это было что-то вроде «давайте оглянемся назад и порадуемся, как хорошо мы справились», и я не мог позволить миру верить, что хоть кто-то в моем доме справился. Ничего не стало лучше.
Мама все еще обращалась с Ташей как с маленькой принцессой, хотя та все время била ее и придумала еще более изощренный способ издеваться над нами с Лизи – номер с подушкой. Она брала диванную подушку, клала ее мне на лицо и давила, пока я не начинал орать и дергаться. Когда я почти терял сознание, она наконец убирала подушку, и я оказывался в Джердне, где я лежал на полу, ее не существовало, а Лизи сидела рядом и беспокоилась за меня. Тогда Таша бежала к маме и говорила, что я сделал какую-нибудь гадость, и мама приходила и ругала меня, а я молчал, смотрел в одну точку и, скажем, лакомился мороженым вместе с моим любимым героем из мультика.
Папа стал еще больше работать. Как будто это было вообще возможно. На рынке царила благодать, дома так и разлетались. Я пару раз слышал разговоры о том, чтобы хранить деньги в надежных местах, как белки закапывают орешки. Папа предлагал переехать: теперь нас знало слишком много народу. Мы были звездами реалити-шоу. К калитке приходили фотографы и щелкали вспышкой. В местной газете выходила статья за статьей. Кто-то писал письма в редакцию. Мне тогда было шесть, и я ничего этого не знал. С тех пор я прочел несколько писем. Многие были жестокими, некоторые не были. Наверняка одно из них написала Хоккейная Дама, моя щедро сдобренная кетчупом мать мечты.
Лизи тоже было плохо. Она боялась за наши жизни. Она сообразила, что можно спастись от номера с подушкой, если все время сидеть в комнате и запирать дверь. Она по сто раз перечитала все свои книги. Она записывала что-то в дневник на замочке и делала вперед задания.
С мамой тоже не все было в порядке. У нее были пустые, прозрачные глаза. Она начала ходить по многу часов. Она даже пыталась устроиться на работу, но никто не принял ее, потому что единственное, что она умела делать, – это разрушать нашу семью. Никто не говорил этого вслух. Это мои слова.
Когда снова приехали няня Лэйни Черч, она же Элизабет Хэрриет Смолпис, и операторы, они вошли к нам, как к себе домой. ТелеТётя даже не потрудилась одеться как няня. На ней красовалось платье, подчеркивавшее все ее выпуклости и роскошный бюст. Операторы не вставляли в стены никаких камер. Они сказали, что просто пробудут тут три дня, напомнят нам о правилах и убедятся, что у нас все хорошо.