Она вздыхает:
– Слушай, мне ни к чему, чтобы еще кто-то решал все за меня. Просто дай мне минуту подумать.
– У меня нет даже минуты.
Она берет свой красный рюкзак, выходит из машины и становятся прямо перед моими фарами, и мне приходится развернуться на подъезде к участку ее соседей. Я еду обратно, и она становится у меня на пути, и я не могу ее объехать, потому что она каждый раз становится там, куда я поворачиваю. Я стараюсь не злиться, но все равно злюсь.
– Мне некогда играть в игры! – кричу я в окно.
– Впусти меня в машину! – отвечает она.
– Ни за что.
– Впусти меня, Джеральд!
Я останавливаюсь. Она залезает. И говорит:
– Сейчас ты точно ведешь себя как мудак.
– Меня только что избили.
– И что?
– Я устал. И я в бегах. Мне некогда слушать твою сумасшедшую дичь.
– Хватит называть меня сумасшедшей!
– Я не говорил, что ты сумасшедшая. Просто дичь у тебя сумасшедшая.
Мы сражаемся в гляделки. И отъезжаем. Снова.
Сначала мы едем молча. Я позволяю адреналину улечься и стараюсь не думать, ищет ли меня полиция. Я стараюсь не думать о том, что Ханна меня боится. Мне кажется, что она засыпает, но, когда я оглядываюсь, она смотрит в окно, изучая проносящиеся в темноте верстовые столбы.
– Джеральд, почему ты меня любишь? – спрашивает она.
– Вау. Ну и вопрос, – произношу я. Вот же блин.
Она не хихикает и ни о чем не просит, а просто продолжает смотреть в окно.
– Я влюбился, как только увидел тебя в первом окошке. Ты писала в маленькой книжечке и не заметила меня. Мне понравилось.
– Ты любишь меня за то, что я тебя не заметила?
– А еще потому что ты крутая, у тебя классный сарказм и тебе плевать, кто что думает.
– Знаешь, сколько меня заботило, кто что думает?
Я смеюсь так, что из носа текут сопли.
– А еще мне очень нравится, как ты обращаешься с рыбой.
– С рыбой?
– С рыбками Нейтана и Эшли.
– А.
Я оглядываю ее:
– Точно все в порядке?
– Ага.
– Уверена? Мы ведь сейчас сбежим отсюда вдвоем. Если что-то не так, я съезжаю с шоссе и везу тебя домой.
– Все в порядке. Правда. Просто пытаюсь понять, что за хрень творится, – признается она. – И не понимаю, какую меня ты любишь, настоящую или поддельную.
Я вижу знак «Аварийный съезд» и съезжаю. Я вижу, что Ханна плакала, и обнимаю ее. Она напоминает мне о пятом правиле, и я обнимаю ее крепче. Я приподнимаю ее лицо за подбородок поближе к своему:
– Я люблю тебя настоящую. И вообще не понимаю, что еще за поддельная ты.
– Тогда у меня для тебя сенсация, – отвечает Ханна. – Мне важно, кто что думает. – Я киваю. – А еще я хочу после школы сделать что-нибудь крутое… как в кино или панк-роке. Я не хочу заниматься чем-то только потому, что кучка людей решила, что детей готовят именно так. Разогревают духовку на триста пятьдесят и пекут шестнадцать лет или пока не подрумянятся.
– Слушай, мы почти сбежали с цирком. Это должно быть весело и явно не по рецепту изготовления детей.
– Да, Джеральд, только нам все равно придется вернуться и доучиться. Мы еще только в одиннадцатом классе. Сейчас только декабрь. Нам надо еще дорасти до права сбежать с цирком.
Я вздыхаю:
– Любое веселье испортишь.
– Наверно, мне просто поспать надо, – вздыхает Ханна. – Разбуди, как устанешь, я поведу.
– Ты водишь?
– Слушай, не забывай, чья я дочка. Конечно, я вожу. Однажды даже за рулем бульдозера посидела.
Она сворачивается калачиком, подкладывает между головой и оконным стеклом кофту, слегка наклоняет сиденье и засыпает. Я заезжаю обратно на шоссе и еду. Кстати, я понятия не имею, куда мне надо, но решаю ехать на юг. «На юг. Я еду на юг». В ушах звенит вопрос Лизи: «У тебя есть план?»
========== 51. Третий эпизод, сцена 12, дубль 17 ==========
К концу второго дня ТелеТётя начала нервно расхаживать по дому. Никакие ее псевдопсихологические ухищрения на меня не действовали. Я разрывал в клочья все графики поведения, которые она рисовала, чтобы показать свои достижения. Я портил любую ее попытку показать, что у нас все наладилось. Я играл с ней в игру.
– Хватит срывать съемки! – крикнула Таша после десятого дубля. – Просто делай что говорят!
После двенадцатого Лизи отозвала меня в сторону:
– Джеральд, ты же хочешь, чтобы они ушли и больше не возвращались?
– Да.
– Тогда просто сделай, что говорят, и они уйдут. Насовсем.
Я любил Лизи. Но не мог ее послушаться. Я не мог сделать то, что мне говорили. Все ошибались, а я был прав. Им нужен был послушный, ласковый ребенок. Они получили бы что хотели, если бы перестали твердить, что со мной не так, и дали слово мне: «Я живу в одном доме с маньяком-убийцей!» Но они не закрывали рта. И я засрал им все. Напоследок я засрал абсолютно все.
– Дубль семнадцатый! – крикнул оператор и щелкнул деревяшкой.
– Джеральд, – нежным голоском сказала ТелеТётя. – Ты же знаешь, что мы все тебя любим? – Я решил повеселиться. Сделать вид, что я буду слушаться. Я кивнул. – Поскольку мы тебя любим, мы хотим, чтобы ты а-аботал над собой. А чтобы а-аботать над собой, надо слушать няню. Ты все па-анимаешь?
Я снова кивнул, а ТелеТётя взглянула в зеркало, которое продолжала таскать с собой, и поправила прическу.
– Понимаю, – сказал я.
Режиссер явно вздохнул с облегчением. Мама взглянула на Лизи и показала ей большой палец.
– Отлично. Сейчас мы сделаем так. Ты попросишь прощения у Таши за то, что сделал с ее куклой, а потом мы вместе поднимемся и будем думать, как отчистить ее комнату.
Я даже поднялся вместе со всеми и постоял в дверях, позируя на фоне полностью засранных стен Ташиной комнаты. Запах впечатлял. Он был такой же отвратительный, как Таша.
– Как ты думаешь, с чего стоит начать? – спросила ТелеТётя.
– Может, со стен?
Режиссер кивнул маме, и она сказала:
– По-моему, нужно доверить эту работу профессионалам. Я могу вызвать уборщиков, они приедут через несколько часов.
ТелеТётя подняла ладонь:
– Этот бардак устроил Джеральд, ему все и убирать. Так он быстрее научится отвечать за свои поступки. – Тут она опустилась на колени, так чтобы ее лицо оказалось на уровне моего: – Зачем ты так мучаешь Ташу. Она тебя любит, ты же знаешь.
Я много что хотел сказать. Я мог столько всего сказать… Но вместо этого я изо всех сил двинул ТелеТёте кулаком в нос, и оттуда сразу брызнул фонтан крови.
– Стоп!
Все бросились к ней. Мама схватила меня за руку и утащила в комнату. Я слышал, как ТелеТётя кричит: «На хрен! На хрен!» Я слышал, как она что-то швыряет и хлопает дверьми. Мы с мамой стояли в моей спальне и слушали. Потом мама присела и сказала:
– Вот и все, Джеральд. Похоже, они уезжают. Нам придется вернуть им эту кучу денег. – Я развел руками. – Джеральд, нам нужны эти деньги! – она начала трясти меня. – Ты должен извиниться! Нам осталось отснять всего несколько сцен. Ты должен!
– Я никому ничего не должен, – ответил я.
Она схватила меня за плечи и так сжала, что синяки держались несколько недель:
– Ты попросишь прощения, а потом до вечера не выйдешь из комнаты.
Мы вышли из комнаты – мама все еще сжимала правой рукой мое правое плечо – и пошли искать ТелеТётю. Операторы и техники швыряли оборудование в стоящие у въезда на наш участок фургоны. Мама поймала выходящего из дома режиссера:
– Дайте нам еще один шанс!
– Мы достаточно отсняли.
– Но он все еще ненормальный! – воскликнула мама.
Режиссер засмеялся. Отсмеявшись, он посмотрел мне в лицо:
– А это уже ваши проблемы.
Я помню, как смотрел на режиссера, на его блестящую обувь и знал, что она куплена ценой моих страданий. В голове пронеслись мамины слова: «Джеральд, нам нужны эти деньги!»
Из фургона с оборудованием показалась ТелеТётя. Мама подтащила меня к ней и спросила:
– Что ты должен сказать?