Ну и сучка твоя начальница.
Никто не верит, что тебя похитили.
ПОХИТИТЕЛЬ! Верни мне дочь!
Она мне нужна!
Не смей причинять ей вред! Рональд, если это ты, немедленно домой и прихвати с собой Ханну.
Ты где?
В полиции сказали, что могут отследить твой номер.
Просили передать тебе.
Похитителю не говори.
Где мой белый лифчик?
А папины полосатые шерстяные носки?
Я забыла, как включать плиту.
Можешь позвонить и объяснить, как включать плиту?»
Ханна ест холодного цыпленка с рисом, а я сижу на краешке кровати и читаю сообщения ее мамы. Несколько раз я прерываюсь, чтобы посмотреть на нее. Это гораздо хуже шуток про Золушку и дисков от дочери мусорщика. Я и не догадывался, что Роджер прав и я действительно со всем вижу только себя. Я думал, что это то, с чем «можно работать». Но все не так. Я никогда не думал, что чья-нибудь жизнь может быть хуже, чем у Сруна. Я никогда не верил, что кому-нибудь может быть нужно сбежать не меньше, чем Сруну. Я никогда не догадывался, что у кого-нибудь, кроме Сруна, может быть столько же поводов лить слезы. Я знаю, что в Африке голодают дети, что по всему миру спасаются от войны беженцы, а женщин до смерти забивают камнями, стоит им только выйти за порог. Но все это всегда было где-то далеко. Читая сообщения мамы Ханны, я понимаю, что я эгоистичный мудак. «Как и все остальные».
– Почему она пишет про брата? – спрашиваю я.
Ханна просто кивает головой, будто в такт слышной только ей музыке.
– Извини. Ты можешь рассказывать мне сколько хочешь и когда захочешь. Я тебе тоже дофига всего еще не рассказа.
Она продолжает покачивать головой в такт какой-то музыке, жевать цыпленка и молча вытирать слезы.
– Хочешь, я первый расскажу? – предлагаю я. Она продолжает кивать головой. – Когда мне было три, Таша пыталась утопить меня в ванной. Может, не один раз, не помню. Лизи она тоже пыталась утопить. И она постоянно нас душила и била.
– Блин, – говорит Ханна.
– Ага. Лизи говорит, Таша психопат.
– Блин, – повторяет Ханна.
Она продолжает кивать головой, и я повторяю за ней, как будто в наших головах играет одна и та же песня. Наконец она отрывается от цыпленка:
– Брат сбежал перед тем, как его должны были забрать в Афганистан. Он где-то здесь. На юге. Мы больше года ничего о нем не слышали.
– Ого.
– Он немного умственно… задерживается. Совсем чуть-чуть, – добавляет она. – Мы так и не узнали, ну, правда он сбежал или просто заблудился. Или… случилось что-то еще. И никто не скажет нам правды.
«Я требую, чтобы мы с Ханной оба могли начать с начала».
– Вот почему я ненавижу, когда говорят «умственно отсталый».
«Я требую, чтобы никто никогда так не говорил».
– Вот почему я все делаю по дому, – продолжает она. – Они немного свихнулись от беспокойства.
Я продолжаю кивать головой, пока она не садится на кровать рядом со мной. В номере две кровати с бельем цвета ржавчины. Белье плохо гнется то ли потому, что оно совсем новое, то ли потому, что его давно не стирали, догадайтесь сами. Мы снова нарушаем пятое правило. И снова. И снова.
========== 55. ==========
По дороге в Джорджию Ханна натыкается на радиостанцию, где играют исключительно песни студии «Мотаун» шестидесятых годов. Похоже, Ханна знает слова кучи этих песен. По-моему, для любящей панк-рок дочери мусорщика это довольно необычно, но, возможно, все совсем не то, чем кажется. Как я.
Я веду машину, а Ханна кладет руку мне на бедро. Я немедленно вспоминаю, чем мы занимались в комнате мотеля. Я немедленно хочу жениться. «Тормози, тормози, тормози». Где-то раз в час Ханна щиплет меня за ногу и спрашивает что-то вроде:
– Я что, правда вытащила книгу? – Или: – Мы что, правда нырнули в реку? – Или: – Ты что, правда швырнул мой дневник в чертов водопад, мудила?
Я каждый раз прошу прощения, но она не злится; дневник лежит у нее в кармане, в тепле и безопасности, хотя не все страницы можно читать. Она не орет на меня, и я не понимаю, почему. «Как она может не злиться?» Мне хочется рассказать ей, что мое сердце обернуто толстым слоем полиэтилена, а она его разворачивает, но это звучало бы глупо. В полиэтилен завернуто не только мое сердце. Мой рот тоже завернут. И мой мозг. Как-то так и получается, когда рождаешься в стране притворщиков. Чтобы выжить, ты наматываешь новые и новые слои, пока не чувствуешь себя в безопасности. «Джердень – полная хрень, там все неправда». Над нами ярко-голубое небо и огромные кучевые облака. Нас греет солнце. Вчера, в «Лачуге крабов», я мерз, а теперь я жарюсь. Я еще чуть-чуть опускаю окно. Ханна подпевает, кажется, Стиви Вандеру. Там что-то о том, что все будет хорошо. «Я требую, чтобы все было хорошо».
У меня звонит телефон.
– Твой папа, – говорит Ханна.
– Вот блин, – отвечаю я. – Пусть звонит дальше.
Ханна выключает музыку:
– Кажется, у меня просыпается совесть.
Я торможу на какой-то пустой проселочной дороге штата Джорджия и целую ее. Не судорожно, как прошлой ночью, – просто целую любимую девушку в губы, чтобы ей стало получше.
– Интересно, мы когда-нибудь допишем список? – спрашиваю я. – Не хочу назад. Там никогда ничего не изменится.
Ханна улыбается мне:
– Я оставила его в мотеле. В мусорном ведре.
– Отлично.
– Мы же не можем записать ни одного настоящего требования, они слишком нереалистичны, – замечает Ханна. – Не могу же я написать: «Пожалуйста, станьте снова нормальными и хватит использовать меня как неутомимого домашнего раба»? А ты не можешь сделать свою сестру адекватной.
– Вообще, после вчерашней ночи у меня осталось всего одно требование, – произношу я. У Ханны заинтригованный вид. – Я хочу, чтобы ты была моей девушкой по-настоящему.
– А, это… – вальяжно произносит Ханна.
– Понимаешь, я хочу кому-то доверять. И чтобы мне кто-то доверял. – Ханна кивает. – Я хочу жить нормальной жизнью, понимаешь?
Она отвечает, глядя на дорогу:
– Я хочу быть как Нейтан и Эшли. Чтобы у меня была работа, дом, домашнее печенье и много аквариумов. Ну ты же играл в детстве в домик?
Я никогда не играл в домик. Если не считать игры «в доме живет маньяк, который хочет тебя утопить».
– До того как ты привела меня к ним, – признаюсь я, – мне никогда не нравились аквариумы. У нас никогда не было домашних животных.
– Рыбы это не животные! – возражает Ханна. – Они все равно что птицы, только в воде. Живые воплощения свободы.
– За стеклом.
– Они не знают, что они за стеклом.
– Но мы-то знаем.
Она сверлит меня взглядом, и я легко улыбаюсь. «Здорово было бы быть рыбой и не знать, что я живу за стеклом. Хорошо бы жить в аквариуме вдвоем с Ханной. Было бы круто отрастить жабры и научиться дышать под водой».
– Можно теперь мне за руль? – просит Ханна.
Проселочные дороги в Джорджии очень неровные и иногда резко поворачивают. Ханна разгоняется сильнее, чем позволил бы себе я, включает диск «Джеральду от дочери мусорщика», врубает звук на полную мощность и пытается провести экскурсию по миру панк-рока, но я почти ничего не слышу: слишком громко играет музыка и щебечут синие птицы у меня на плечах. Я целый день не был в Джердне и не хочу туда. Синие птицы прилетели, чтобы унести меня туда, но мне плевать. Я вдруг понимаю, что мне нравится панк-рок. Из него получается отличный саундтрек к моей жизни. Думаю, визжащие гитары и орущие мимо нот певцы идеально наложились бы на ролики из «ТелеТёти» – там, где я устраиваю скандалы, все крушу, сру и плачу. Я пишу Джо-младшему и вру: «Чувак, через пару часиков буду во Флориде. Около вас. Можно в гости?» Приходит еще одно сообщение от папы: «Звонила какая-то женщина, говорит, ты похитил ее дочь. Вернись домой, пожалуйста. Обещаю, мы со всем разберемся».
Я читаю сообщение Ханне. Она удивляется, что ее мама как-то смогла найти наш домашний телефон.
– Он нигде не значится, – вспоминаю я. – Наверно, у нее связи. – Потом я задумываюсь: – Или папа обманывает. Не впервой.