Я осматриваю свои руки – они покрыты толстым слоем меловой пыли, но не трясутся. На другом конце сцены расположен такой же выступ, как мой, и я вижу там Белоснежку с синей птицей. Она тоже кажется маленькой, но все же побольше Джо-младшего и его телефона. Я ее выдумал, ее не существует. Она просто изображение, которое я себе представляю. Я сажусь на выступ и думаю. Я разговариваю с кем-то у себя в голове. О том, чтобы никогда больше не видеть Ташу, потому что я этого требую. «Я требую никогда больше не видеть Ташу».
«У Таши винтика в голове не хватает, и никто не знал, что с ней делать, поэтому они скрывали ото всех этот винтик и расшатывали его еще больше, пока не оказались у него в подчинении».
Мне жаль, что так вышло. Жаль себя и Лизи. Жаль отца. Даже маму. Даже, может, немного жаль Ташу, у которой винтика в голове не хватает. Мне жаль всех, кто пострадал. Потом разговор в моей голове переходит на Ханну. На то, что она изменила мою жизнь. До нее никому в голову не пришло бы меня любить. Я был слишком злым. Слишком жестоким. У меня было слишком плохое прошлое и слишком безнадежное будущее. Никто не говорил этого вслух, но все об этом думали: «Напишешь мне из тюрьмы?» Но Ханна все изменила.
Я рассматриваю сетку, а потом Джо-младшего, который время от времени поднимает голову, чтобы проверить, не встал ли я, и возвращается к телефону. Я перевожу взгляд на образ Белоснежки, но от нее осталась только синяя птица. Если бы она могла говорить, она сказала бы, что видит она. Кучку цыплячьего дерьма.
Я встаю, в последний раз опускаю руки в мел, хватаюсь за перекладину – и прыгаю. Одним движением. За долю секунды. Точно так же, как сбежал из дома. Принял решение. Совершил действие. Не раздумывал. Не получал предписаний врача. Просто встал, схватился и прыгнул.
Я качаюсь первый раз – и тут же понимаю, что девочки из Монако, должно быть, сильнее любого профессионального борца. Перекладина еле-еле движется. Я почти не могу заставить ее пошевелиться. Со стороны, наверно, мои потуги выглядят как эпилептический припадок. Несколько секунд – и все. С перекладины трапеции в сарае цирка где-то в глуши Флориды неподвижно свисает бессильный семнадцатилетний гетеросексуальный куль с дерьмом. Это даже забавно, но мою спину сейчас разорвет надвое.
Джо-младший смеется:
– Ты смог! Трусишка жалкий, ты смог!
Я тоже хихикаю, но от смеха у меня кончаются силы, и я замолкаю. Потом я вспоминаю, что вишу метрах в семи над землей. «Требую научиться доверять сетке».
Но я ей не доверяю. Мои измазанные мелом руки крепко держатся за перекладину. Такое ощущение, что они слились с перекладиной. Я врос руками в перекладину. И это прекрасно, потому что я не собираюсь ее отпускать.
– Спускаться будешь? – спрашивает Джо-младший. Он, небось, уже раз сто так делал. Какая ерунда – просто упасть в сетку, которую едва видно.
– Не буду, – отвечаю я. – Пожалуй, останусь тут насовсем.
– Сначала сгорят к хренам плечи. Потом руки.
– Откуда ты знаешь?
– Оттуда. Потом твои пальцы по одному разогнутся и ты упадешь. Чувак, с гравитацией не поспоришь. Это сраная физика.
– Заткнись!
– Ладно, пойду целоваться с твоей девушкой, – произносит Джо и идет к двери. – Когда надумаешь спускаться, падай задницей вниз, потом перекатывайся на край.
Я хихикаю, потому что это забавно. А еще мне страшно, что с сеткой может быть что-то не так и я сейчас разобьюсь насмерть. Впервые в жизни это не кажется мне заманчивым. Я не смеюсь над смертью, как будто это приключение. Я не хочу умирать. У меня есть план.
Я разжимаю руки. Падая, я как будто снова попадаю в Джердень. Кажется, я ору во всю глотку. Пока я падаю, полиэтилен разматывается. Его слои развеваются в воздухе надо мной, невесомые, и улетают вверх, как дым от сигарет Джо-младшего. Я приземляюсь в сетку, и она пружинит. Несколько минут я лежу в сетке и смотрю на перекладину, висящую в воздухе. Она кажется крошечной.
Через какое-то время снаружи раздается шум. Шум фургона или трактора. Чьи-то вопли. Крики Большого Джо: «…, …, …!» Я перекатываюсь к краю сетки, переваливаюсь через край и встаю на пол. Мне отчасти хочется снова залезть на выступ, но я понимаю, что пора ехать домой.
– Самое время! – говорит Джо, когда я вхожу в шатер. Ханна уже собрала вещи и сидит рядом с ним. – Чувак, она не стала со мной целоваться. Тебе достался …ный бриллиант!
«Я заслужил …ный бриллиант».
========== 60. ==========
На удивление, все проходит без сучка без задоринки. Папа на четыре дня отправляет маму с Ташей в предоплаченный тур, и пока они загорают, делают педикюр и предаются всем остальным развлечениям для людей без винтика в голове, какие только предусмотрены в предоплаченных турах в Мехико, мы переезжаем.
– Думаю, это единственный способ, – признался папа. – Твоя мама уже много лет не слышит ни одного моего слова.
Прошлым вечером мы с папой все обсудили, потом позвонили Лизи и ввели ее в курс дела. Она сказала, что, если можно будет пожить у нас с папой, она подумает о том, чтобы приехать на рождество. Когда я повесил трубку, мы с папой обсудили Ташу. То, как она била нас с Лизи и, наверно, до сих пор бьет маму. Папа сидел с ошеломленным видом и только слушал, почти ничего не говоря. Под конец он обнял меня со слезами на глазах и попросил прощения.
– Твоя мама всегда говорила, что вы двое просто преувеличиваете, – признался папа.
– Я хочу больше никогда в жизни с ними не разговаривать, – ответил я. – Можно?
Папа разрешил, но мы оба знали, что иногда от разговоров с ними будет никуда не деться. Так и вижу, как мама лежит на смертном одре, а я произношу что-нибудь великодушное и едкое вроде: «Я знаю, что ты никогда не хотела причинить мне боль. Ты старалась изо всех сил, но все было против тебя». Кем надо быть, чтобы рассматривать свой растущий живот и ждать, что оттуда появится психопат?
К вечеру воскресенья переезд закончен. Папа, кстати, ни под кого не прогибался. Он забрал свое имущество. Машину. Тренажеры. Стереосистему. Мы погрузили в фургон все содержимое его берлоги, моей комнаты и гостиной – папе пригодится, чтобы оборудовать себе спальню. Он взял всю одежду и стол для пинг-понга. Потом он даже поднялся на чердак и забрал все, что получил в наследство от родителей. Он взял из маминой шкатулки обручальное кольцо своей матери, а из шкафа – два килта.
Теперь я сплю в ближайшей к бассейну комнате. Утром я хорошо поплавал и пятнадцать минут сидел в горячей ванне, прежде чем принять душ. Я пришел завтракать еще до половины седьмого. Папа купил замороженные вафли и натуральный бекон. Он набил холодильник всякой хренью, которую мама никогда бы не купила. Я беру четыре вафли и три полоски бекона, папа тоже. Месяца через три я растолстею, и мне почти плевать.
Мы одновременно выходим из дома. Отсюда ближе ехать до Ханны. Отсюда куда угодно ближе ехать. И никакие охранники не провожают меня осуждающими взглядами.
По ночам с веранды третьего этажа видно океан звезд: тут нет светового загрязнения из бесконечных фонарей, как в товариществе. А еще нас тут никто не знает. И всем плевать. Понятия не имею, зачем мы столько лет после выхода «ТелеТёти» жили на том же месте. Как будто никто даже не задумывался, какими свободными мы себя почувствуем, если нафиг оттуда сбежим и начнем жизнь сначала. Или кое-кто из нас даже не хотел начинать сначала?
Ханна садится в машину, и мы целуемся. От нее пахнет ягодами. Я улыбаюсь как безумный. Ханна пишет что-то в новой книжечке, которая никогда не падала в реку. Я купил ее в Вирджинии по пути домой, и Ханна попросила прощения за то, что не рассказывала, насколько все плохо в ее семье. Я не знал, что ответить, и просто обнял ее. «Ханна, у каждого свои секреты».
Я пропустил шесть учебных дней, но мне даже не надо особо наверстывать. Ближе к вечеру в школу придет папа, и у нас пройдет решающая встреча со школьным психологом и Флетчером. Я поступлю в колледж. И первым шагом к этому будет возвращение к нормальной программе. Лучший понедельник в моей жизни.