Сколько раз за время своих «ста дней», подремывая в седле, я мечтал о марше через Люнебургер Хайде до заброшенного лагеря под Бергеном. Я видел себя с гранатой в руке у последней сторожевой вышки, за которой стоит уже свободная толпа пленных.
Тебе никогда не приходило в голову, что бы было, если бы молодежь узнала, какие несерьезные мечты порой бывают у серьезных людей? Перестала бы нас уважать или, наоборот, мы стали бы ей ближе, понятнее?
Марш на Берген, марш на Берлин… Кто же в 1941 году мог знать, что путь этот будет долгим и окольным, что пройдет он через мои Сальские степи, под Сталинградом, и что в этой тотальной войне мне придется быть не врачом, а командиром?
Как доктор стал командиром
Война для меня началась на белостокском тракте в ту июльскую ночь, когда я впервые убил.
Мы отступали из Белостока на Грудек. Под моим началом был дивизионный госпиталь, разместившийся в машинах, и эскадрон резерва. По узкой дороге, на которой нельзя было разминуться, в суматохе катились машины, пушки, ящики с зарядами, повозки. Казалось, весь мир встал на колеса. Мы то и дело останавливались, ожидая, пока двинется голова колонны.
Ночь была черная… У меня в ушах звучала тогда старая песня политзаключенных:
Именно такой и была эта ночь, и тянулась она еще медленней, чем наша колонна.
Я ехал в Ленькином танке. Мы встретились с ним, когда его танковый отряд выбрался на ту же дорогу, по которой шло отступление. И теперь, после почти двухлетней разлуки, мы не могли наговориться.
— Снова стоим, — сказал Ленька. — Все выглядит так, словно кто-то нарочно хочет нас задержать. Этак нам за ночь не добраться до переправы. А днем немцы нас разбомбят.
— А ну, погляжу-ка я, кто там впереди верховодит, — ответил я и вылез из танка. — Кичкайлло, коня!
(Война застала Кичкайлло в госпитале: он пошел за мной, как Пятница за Робинзоном).
Мы пустились вскачь по полю, вдоль дороги, время от времени освещая ее фонариком, чтобы удостовериться, не добрались ли мы до головы колонны. Опять не тут… Опять нет… Наконец-то последний грузовик, перед ним легковая машина, и дальше путь свободен!
Посветил я фонариком, вижу — сидят в машине двое: полковник и лейтенант. Сидят и самым явным образом дремлют.
Докладываю:
— Начальник дивизионного госпиталя шестой дивизии донских казаков шестого кавалерийского корпуса военврач второго ранга Дергачев. Я бы хотел узнать, почему мы опять стоим?
Полковник потянулся, зевнул, как плохой актер, и бросил исподлобья подозрительный взгляд вверх — на меня, потом на лошадиную морду, фыркавшую почти у него над головой.
— Почему мы стоим? Ждем, когда вернется разъезд, который я выслал…
Я погасил фонарь. Кичкайлло дернул меня за рукав.
— Чего тебе?! — раздраженно спросил я.
Кичкайлло пригнулся в седле и зашептал мне в самое ухо:
— Сэ такой пулковник, як я зубр. Сэ, скажу я вам… Филимонов!
— Что еще за Филимонов?
— Царский офицер. Балаховец [20]. Он в Белостоке лавочку мяв, на рыноку копчонку и бакалею продавав…
Я подъехал к машине так, что она оказалась с правой руки — на всякий случай, под сабельный удар.
— У нас здесь, товарищ полковник, есть бронеотряд. Если дорога под сомнением, следовало бы выдвинуть вперед танки.
— Что следует и чего не следует, это уж мое дело, товарищ военврач.
В голосе полковника прозвучало раздражение. Шофер включил мотор. Что это, неужто хотят сбежать?
Сзади также заурчал мотор. Я направил фонарь на грузовик. В нем было полно вооруженных. Из-за борта торчал пистолет-пулемет, словно ненароком направленный в мою сторону.
Я погасил фонарь. Надо мной снова сомкнулась ночь — черная, как измена (все время не покидала меня эта назойливая тюремная песня!). Кичкайлло не отдал мне наган, который брал смазывать.
У меня с собой только сабля прадеда Дергачева. Это был взбалмошный прадед: при Павле ходил в Индию, при Александре — в Париж, а вернувшись, провозгласил в Сальске «французскую Республику»! За это его засекли розгами на плацу, но сабля в семье осталась.
Я отдал Кичкайлло фонарь, сжал эбеновую рукоять сабли и, привстав в стременах, сказал тихо:
20
Балаховцами назывались белогвардейцы из антисоветской банды генерала Балаховнча, действовавшие в 1918–1920 годах. Позднее большинство из них осело в Польше, главным образом в Белостокском воеводстве.