«Семь километров, — подсчитал я, глядя вслед замыкающему, двенадцатому танку. — Через полчаса, если все пойдет гладко, я услышу отзвуки битвы, а через два часа… может, и мы двинемся за фронтом…»
— От сэ, скажу я вам, гадюка! Святым духом познав, што вы дохтур?!!
Огромный беловежец Кичкайлло сидел сгорбившись на донской лошадке, ноги его почти доставали до земли. Он продолжал смотреть на удалявшийся мотоцикл. Наверное, такое же сосредоточенное выражение лица бывало у него, когда он нападал в чаще на свежий след зверя.
— Святым духом, говоришь, узнал? И в самом деле… Откуда он мог знать, что я врач, коли я стою без пилотки, без петлиц и нашивок, в одной рубашке?
Я был поражен и самим наблюдением и тем, что сделал его именно Кичкайлло! Видно, не все в этом парне пошло в мускулы и сухожилия, и не такой уж он глупый, каким всегда казался сестре Аглае, которая в эту минуту как раз звала нас завтракать.
Завтрак прошел в мирном настроении. Мы уже не считали себя одиноким обозом, брошенным среди дороги: контакт со штабом армии был установлен, и ситуация на фронте также изменилась. Теперь не немцы нас, а мы их брали в кольцо. Затихающие отзвуки канонады свидетельствовали о том, что Ленька, выполняя приказ Карбасова, занимает Колодзянку, наглухо стягивая уготованный немцам мешок.
История непреклонного генерала
Генерал Карбасов. Это имя ни о чем тебе не говорит.
Нам же оно было хорошо известно еще до войны. Мы знали генерала Карбасова как ученого, крупного специалиста по фортификации. После войны его имя, должно быть, станет синонимом воинской непреклонности. Наверное, будут говорить: стойкий, как Карбасов или «карбасовский характер».
Ты видел за последней печуркой зеленые нары? Одни-единственные нары окрашены у нас в бараке в зеленый цвет. Наверху лежит потерявший рассудок номер 18762, бывший торговец из Аддис-Абебы.
После абиссинской войны он попал в итальянские лагеря, потом в немецкие и, наконец, докатился до ревира Майданека — ямы, куда сваливали всех больных из всех гестаповских лагерей. Здесь он умирает от болезни легких, подточенных некогда газами. Беспрерывно грозит кому-то, бредит, жестикулирует… А внизу лежит номер 18763. Проходя там, ты, наверное, видел старичка, чем-то напоминающего Ганди. Так, должно быть, выглядит мумия или святой, выкопанный спустя много столетий из известковой пещеры. И только глаза, на которые легла тень смерти, смотрят без страха, живут высоким напряжением духа. Этот гамель был когда-то человеком и назывался Карбасов, генерал-лейтенант Красной Армии.
Карбасова взяли хитростью, сразу же после измены Власова. С почестями доставили в Берлин. Ему показали автостраду, по которой беспрерывно, растянувшись от одного горизонта до другого, словно гусеницы, ползли на восток танки. Показали авиагород в двадцати восьми километрах от Берлина, заводы Гейнкеля в Ораниенбурге, где каждые пятнадцать минут выпускался самолет. Полигон в Люнебургер Хайде — величайший артиллерийский полигон Европы с тысячами тяжелых самоходных орудий. Всем этим они хотели ошеломить, сломить Карбасова.
Вечером его привезли в изысканный отель.
— Так спят у вас все военнопленные? — спросил Карбасов, указывая на ночной столик с телефоном, на шелка и пуховики.
— Ну что вы, генерал. Это только для вас…
— Разве так едят пленные в лагерях? — И он снова выразительным жестом указал на шампанское, холодные закуски и лакомства, лежавшие на блюдах.
— Да нет же, разумеется, это только для вас, генерал!
— Тогда прошу дать мне обычную пищу и одеяло военнопленного.
— Но, генерал… Это всего лишь доказательство того, что мы ценим вас, как воины воина… Наше сотрудничество, как собратьев по оружию… Вы понимаете, генерал?
— Понимаю. Как видно, объявлено перемирие.
— Изволите шутить, генерал?
— Вовсе нет. Я солдат. Мне приказано бить вас, где придется и чем придется, разве этот приказ отменен?
Немцы пробовали с ним и так и сяк, рассуждали о походе западной культуры на Москву. Горько плакали над упадком православной веры, над страшным одичанием и рабским положением русского народа… Были задеты и такие струны, как честолюбие, богатство, слава. Карбасов на все это кивал головой, — да-да, разумеется, он слышит, понимает, — и каждый раз повторял по-немецки: «Jawohl, haben sie noch einen Befehl?» [21]
Тогда они изменили тон.
— Шутить вздумал, хам!! Отталкиваешь милостиво протянутую руку вермахта? [22] Ну погоди, шваль. Увидишь, что смерть прокаженных еще не самое страшное!