«Двое беспризорных, — подумал я однажды, переворачиваясь на другой бок. — Что за пара: Ленька — порох, Ленька — танцор, Ленька — запевала, глаз от него не оторвешь — до того хорош, шельма… и мама Клюква! И молчат-то, словно молятся…»
Мне вдруг вспомнился один давний случай, когда на Леньку тоже вдруг нашло молчание. Это было с Соней…
Я не рассказывал об этом? Жаль. Интересная история.
Ну ладно, расскажу в двух словах: Леньке было тогда семнадцать лет, и он переживал первую и, как мне кажется, самую подлинную любовь.
Случилось это сразу же после того, как Дымил-Ваныч превратил Леньку из веселого воришки в ученика механической школы. Мы тогда выехали в летнюю колонию, точнее говоря, на работу в подсобное хозяйство нашего детдома. И тут этот непутевый парень встретил Соню, студентку, которая была старше его на три года и тяжело хворала сердцем (она умерла в том же году).
Я заметил, что с Ленькой происходит нечто необыкновенное, потому что он каждый вечер стал ходить в читальню — он который не любил читать! Как-то я увидел: они сидели друг против друга, каждый со своей книжкой. Время от времени кто-нибудь из них подымал голову, раздавалось одно-два слова и снова наступало молчание, слышен был только шелест переворачиваемых страниц… Я не мог глаз от них оторвать: непонятная вещь, мистерия какая-то!.. Откуда у Леньки такая тонкость, откуда это сосредоточенное внимание, усмешка посвященного в тайну?..
И вот теперь, после стольких лет, быть может, это была снова любовь без слов, мистерия любви?
Не знаю… Об этом знали, наверное, только Клюква и Ленька. А они унесли это с собой…
В западне
Гайнувка была уже совсем близко. Еще день, и мы вступили бы в Беловежскую Пущу.
Мы заночевали на мельнице возле Лесны. Конечно же, нам и не снилось, что за нами гонятся на машинах от самого Каменца.
На следующий день повалил густой снег. Поле зрения было очень невелико. Мы уже выходили с мельницы, когда Ленька заметил, что нет его крокодила с танка (этот амулет он всегда вешал коню на шею). Он вернулся в овин, где мы ночевали.
Отряд уже тронулся.
— Мы сейчас догоним!
На мельнице нас осталось семеро: я, Ленька, Клюква, Аглая, Кичкайлло, Ващук и Климов.
Ленька долго не возвращался. Наконец он появился не на шутку раздосадованный.
— Никак не найду. Может, я у мельника в хате оставил? Мы ведь вечером там ели…
Он отправился в хату, но сейчас же выскочил оттуда.
— Немцы за хатой! Я в окно увидел!
Мы бросились в противоположную сторону, к саду, мирно спускавшемуся к реке.
«Надо гнать напрямик, — думал я, — там встретимся со своими».
Но, перескочив через плетень, мы, как мяч в сетку, угодили в лапы к немцам. Мельница была окружена, а в саду их было особенно много. Вдали уже кипел бой: немцы обошли нас со стороны реки.
Неважный ездок был Ленька. Известно — танкист. Из всех нас он один не перескочил плетень и зарылся в снег.
Я увидел, как Клюква остановилась около него, защищаясь от подскочившей своры, как упал с коня Климов.
«Перестреляют нас, словно уток! — подумал я, заворачивая на помощь Леньке, но тут Гнедко мягко осел, замер на секунду и, словно после раздумья, рухнул наземь.
Прежде чем я успел выбраться из-под него, меня уже взяли.
Меня, Кичкайлло, Леньку и Аглаю повели в хату и поставили у стены, предварительно нацепив на нас наручники (они были так предусмотрительны и так уверены в исходе, что везли с собой наручники из Каменца!).
Климов, Ващук и Клюква остались на снегу в саду…
За рекой замирала битва. Как я потом узнал, отряд ценой десяти убитых пробился сквозь засаду преследователей и ушел в Пущу в составе двадцати трех человек.
А было нас некогда двести семнадцать…
Психолог с эмблемой смерти
Мы стояли в наручниках у стены в хате мельника. Мельник, его жена и ребятишки забились в угол и дрожали от страха. Посреди хаты и вдоль стен расселись эсэсовцы. Они отдыхали, посасывая тонкие эрзац-сигары.
Вдруг все эсэсовцы вскочили с мест и, откинув головы, разом вытянули руку, словно отпихивая кого-то.
На пороге, точно так же отпихивая их ладонью, стоял юнец в светлой куртке. Он замер, словно статуя, в позе Цезаря с римского форума.
— Хейлитль! [24] — дико вскрикнули они и, стукнув каблуками по команде «вольно», закончили ритуал.
Юнец подошел к окну и швырнул на стол кожаные перчатки. Сняв фуражку с эмблемой, на которой были изображены череп и скрещенные кости, он обнажил высокий выпуклый лоб, уже покрытый морщинами. Бледное, почти бескровное или, как говорят врачи, лейкопатическое лицо его, может быть, даже и понравилось бы любителю возвышенной и мертвой красоты, если бы не рот: вместо рта была полоска, словно шрам от надреза. «Представитель короткоголовой субнордической расы», — подумал я.