Гитлеровцы не самые умные. Они не всесильны. Ого, как их можно провести, надуть, выставить дураками. Будут «победители» носиться по всему лагерю: где свинья? Где свинья лагеркомманданта? А свинья в это время варится в подвальчике под больничным бараков. Вагенколонна получит отличный окорок в награду за самоотверженный труд, а больные будут пить бульон, сами не ведая, что пьют: будут пить да похваливать лошадиные кости, вот какой из них золотистый бульон на этот раз удалось выварить!
— Знаешь, — сказал я Леньке однажды вечером перед тем, как уснуть, — знаешь, у короля взломщиков, у Кондрапуло этого, был неплохой нюх! Ты действительно мог бы стать гениальным вором, песней и притчей многих поколений преступников. Лишь бы эти повадки, этот лагерный азарт не вошли в привычку, не сказались после возвращения домой…
— Нечего бояться, — прервал Ленька, — я домой не вернусь.
— Шансов действительно немного, но и в обратном уверенности нет. Разве что не хочешь?
— Видишь ли, Вова, — задумчиво произнес Ленька и уселся на подстилке, набивая трубку «зопокой» — смесью из махорки Зольде (зо), листьев Подлобану (по) и окурков из казино (ка).
— Видишь ли, Вова, не в том дело, что я не хочу. Я хочу! И делаю все, чтобы выбраться отсюда. Но я не верю, не могу себе представить, что буду свободным. Я теперь, как заводной волчок — пуст внутри. И это уже давно, с тех пор как погибла Клюква, — добавил он тише. — Я верчусь, пробую: может, так, может, этак? Может, это еще успею? Но чувствую, что вот-вот оборвется моя биография — незаконченная воровская поэма…
Как провалилась больница
На первый взгляд дела у нас как будто налаживались. В лесах замысловатой конспирации подымалась настоящая больница… на курьих ножках. Но чем больше она разрасталась, тем ближе становилась катастрофа.
Рухнуло все в тот день, когда я выписал первого больного. У меня было уже более десятка выздоровевших. Скрывать их дольше я не мог, следовало выписать хотя бы одного, на пробу. Пришлось мне пойти в шрайбштубу за образцом такого рапорта, вызванного не смертью, а выздоровлением.
Мои слова поразили их, как удар молнии.
— Выздоровел? В этом бараке? Кто дал право? И что с ним теперь делать?
Побежал к лагеркомманданту.
Лагеркоммандант пришел в сопровождении доктора Подлобану (я не уверен, правильно ли я произношу эту фамилию, помню лишь, что она кончалась на «бану», а начиналась с «подло»).
Они молча обошли больных, лежавших на соломе вдоль стен. У одного из них заметили забинтованную грудь. Велели снять повязку.
— Пункция? — удивился Подлобану. — Вы делаете пункцию легких? Невероятно!
Они даже не спрашивали, откуда у меня лекарства, бинты, инструменты. Все было ясно без слов.
Подошли к столику. Подлобану выдвинул ящик и вытащил спрятанные в спешке шприц, ампулу глюкозы и стрихнина.
— Внутривенные впрыскивания? Для поддержания сердца? Вундербар! [58].
Лагеркоммандант взял у него шприц, со знанием дела осмотрел его и деликатно передал мне:
— Спрячь, гауптштурмфюрер Книдль понимает в этом больше. Он тебя проэкзаменует!
Он ушел — я уверен в этом — в полном восторге. Еще бы! Этот психологизирующий эсэсовец, этот гауптштурмфюрер, пренебрегающий им, обыкновенным лагеркоммандантом, наконец-то «психологически» сел в калошу. Не раскусил… Какой-то пленный, какой-то там лагерарцт оставил его в дураках! Такой провал, такой срам…
Я держал в руке шприц, как собственную смерть: вот приедет Книдль и произведет надо мной последний опыт — прикажет делать впрыскивания бензина, прикажет мне убивать моих больных!
Дни тянулись уныло. Барак замер в растерянности. Персонал знал: Владимир Лукич пропал. Владимир Лукич мучается перед казнью…