— Кто? — спрашивают.
Не могу же я сказать, что Ленька! Стало быть, отвечаю, что не помню. Ну и вся моя защита выглядела, как обычные увертки.
Так я попал в исправительный дом по подозрению в убийстве. Продержались мы с Гришкой там до мая и сбежали на Кавказ.
Целое лето скитались. Досталось нам много солнца, много фруктов, но еще больше синяков и человеческого презрения.
Наступили холода. Пожелтели листья. Пора было подумать о пристанище на зиму.
В конце концов Гришка поддался на мои уговоры.
И вот ночью, на крыше вагона, мы едем в Ростов-на-Дону. Город большой, в нем легко затеряться и начать новую жизнь.
Заговорились мы с ним. Я первый заметил в темноте пасть туннеля и успел схватиться за вагонную трубу. Гришка не заметил. Его смело воздушной волной.
На рассвете, когда поезд остановился у полустанка в кубанской степи, меня согнали с крыши. Началась погоня. К такой охоте я уже был приучен. Мне удалось спрятаться между мешками в товарном вагоне на боковом пути.
Топот и крики понемногу стихли. Я подождал, подождал и, убедившись, что все ушли, вылез из вагона. Пошел по шпалам, сам не зная куда. Лишь бы подальше от этой станции, от людей, которые меня преследовали.
Когда я проходил мимо будки, выглянул стрелочник и узнал меня.
— Ах ты, паразит, — закричал он, — гнида на теле рабочего класса!
В нем было столько презрения, что он даже не погнался за мной, только плюнул и захлопнул двери будки.
Я уже привык к ненавидящим взглядам и презрительным кличкам, хлебнул немало обид и оскорблений. Но на этот раз чаша переполнилась.
Голодный, обессиленный, я не мог забыть страшной ночи накануне, гибели друга. К тому же стрелочник очень походил на моего дядьку: кругленький, лысоватый, с книжкой, которую почитывал, должно быть, в свободные минуты.
Задрожали, загудели рельсы. Опытным ухом я различил — подходит курьерский.
Тянуть дальше не было смысла. Зачем? Чтобы кончить бандитом, чтобы победил отец?
Я снял рубаху, обмотал ею голову, крепко завязал рукавами глаза и положил голову на рельсы…
Первый воспитатель
Все сильнее гудят рельсы, все ближе стучат колеса.
Свисток паровоза, порыв воздуха, удар в шею, рывок… и вот я снова на ногах, а сзади меня крепко держат чьи-то руки.
Рубаха упала. Смотрю, курьерский стоит на соседнем пути. Из окон глазеют люди. Около меня стрелочник, начальник станции, толпа собралась.
— Выглянул это я в последнюю минуту, — поясняет стрелочник начальнику, — а этот паразит лежит на рельсах. Я сейчас же, конечно, к стрелке и пустил курьерский рядом.
Крик и галдеж поднялись страшные. Все — и начальник, и стрелочник, и кондукторы, и пассажиры — наперебой расспрашивают: зачем ты это сделал? И кричат, что это стыд, трусость и даже грех!
А я — ничего, стою, как дуб стоеросовый.
В таком оцепенении я и был доставлен к начальнику уездной милиции.
Он был очень молоденький и чистенький. И кабинет у него был блестящий и чистенький. От комнат пахло свежей краской, а от начальника — свежим назначением.
Такие хуже всего: из всякого вздора делают великое дело, допрашивают долго, мелочно, по всем правилам, потом пишут, пишут, пишут… тупым пером по живому человеку, без всякой анестезии!
Но этот вовсе не горел желанием писать. Он тут же отослал болтливых железнодорожников:
— Ладно, ладно… разберусь и все улажу. Можете идти.
Он взглянул на меня (глаза у него были смеющиеся, чуть-чуть озорные) — и сердито закричал:
— Ты что же, каналья этакая, в обеденное время вздумал самоубийства устраивать? Чтобы милиция на голодный желудок протоколы писала? Дураков нет! Алешка! — обратился он к караульному, — обед мне! И этому пассажиру тоже! Быстро! Времени нет, он сейчас уезжает.
Алешка принес две миски щей и две тарелки поджаренной гречневой каши. От одного запаха этой еды голова могла кругом пойти!
— Съешь еще миску? Тебя дальняя дорога ждет, надо заправиться.
Я съел второй обед.
— Ну, теперь говори.
— Что мне говорить?
— А мне все равно что. Дело твое. Можешь соврать, можешь правду сказать. Если собираешься заливать, тогда валяй квалифицированно, по всей форме, у меня тут в шкафу двадцать три формы имеются, уже отпечатаны на машинке. Первая форма: «Отца убили, мать потерял, слышал, что она в Киеве, еду в Киев, чтоб ее найти». Второй образец: «Отец — губернатор, мать — графиня, сбежали за границу, веселятся в Париже, а я остался за грехи предков расплачиваться, хочу работать для народа». Третий: «Родителей не помню, воспитывался в приюте, было голодно, холодно, я сбежал и теперь вот мыкаюсь» (здесь ты должен назвать какой-нибудь такой приют, какого уже нет, потому что иначе влипнешь). Четвертый: «Ничего не помню — потеря памяти — недоразвитый…»