Так, значит, все мои проделки отнесены на счет Гжеляка?! Кунц убежден, что хорунжий, пропавший без вести в сентябре 1939 года тайно возвратился в свою усадьбу и отсюда руководит партизанами!
Но черт с ней, с ошибкой. Вся загвоздка в том, что сейчас делать. Впрочем, ясно: бежать как можно скорее, связаться с отрядом и вместе с ним решать.
Однако в сумерки начал моросить ленивый дождик, он шел безнадежно, всю ночь, и один из часовых устроился под навесом над дровами, в двух шагах от моего укрытия. Он немедленно заметил бы меня, если б я вылез наверх.
Когда сквозь щели в верхнем слое дров просочился бледный утренний свет, я все еще неподвижно лежал на мокрой земле, по-прежнему не зная, что предпринять. Выйти и заявить, что действовал здесь не Гжеляк, а я? Но Кунц не насытится одной жертвой. Он освободит заложников в лучшем случае после того, как схватит Гжелякову, Кичкайлло, а быть может, и весь отряд. Значит, пробиваться к ребятам среди бела дня, почти без всяких шансов, только для того, чтобы с честью погибнуть?
ужс столько раз спасал меня случай, казалось бы, даже и в самом безвыходном положении. Может, и теперь… Я стал ждать. Время текло, как кровь из открытой раны: еще минута, еще две, и сердце остановится…
Когда до двенадцати оставалось не больше часа, из овина выскочили все кунцовцы. Было слышно, как, взбудораженные, они живо обсуждали во дворе какую-то новость. Вскоре я услышал: сдался Кичкайлло!
Я понял: предоставленный самому себе, не зная, что со мной и Гжеляковой, он потерял голову. Кичкайлло пожертвовал собой, наивно предполагая, что спасет заложников, и в первую очередь жену Станиша. «Дружище, - взывал я в бессильном отчаянии, - что же ты, мало гитлеровцев знаешь? Веришь, что им будет этого довольно, что они сдержат слово? Они просто закинут лишнюю веревку на перекладину и повесят вас всех!»
Кунц повез Кичкайлло в школу в Дудах, чтобы там, в своей ставке, которая была одновременно и тюрьмой, установить его тождество с батраком Ручкайлло, свести с заложниками.
Потом до меня донеслась весть, что казнь отложена, а Кичкайлло подвергнут допросу…
Постепенно я как бы перестал существовать, стал равнодушным к собственной судьбе. Мной овладело то безразличное спокойствие, которое бывает обычно при серьезной операции. Понимаешь, лежит перед тобой на столе чья-то жизнь, и мозг начинает работать остро, с величайшим напряжением, используя все приобретенные знания и навыки. Движения становятся такими уверенными, такими быстрыми, пальцы такими проворными: время и движение, время и жизнь, ничего, кроме этого, не существует!
«У меня в запасе еще одна ночь, - думал я, - этой ночью я спасу людей от виселицы. Еще не знаю как, но спасу… Или меня уже не будет».
Ночь вторая - под светлой звездой
Снова наступили сумерки, уже вторые сутки я лежал между дровами, как заяц. Мучил не столько голод, сколько желание покурить. Дождь затих. Ночь обещала быть ясной. Я мог бы спокойно ждать, если бы не насморк, который я схватил прошлой ночью под дождем, когда капли, лениво, однообразно стекавшие с поленьев, в течение двенадцати часов подвергали меня азиатской пытке.
Достаточно было раз чихнуть, чтобы выдать себя. Я зажимал пальцами нос и открывал рот, чихая беззвучно, но так сильно, что казалось лопнут барабанные перепонки. Потом снова быстро дышал ртом до следующего приступа.
В овине располагался ко сну дневной караул. Я жадно ловил каждую произнесенную ими фразу. Я уже знал, что пятеро кунцовцев спят в овине, шестеро, во главе с Кунцем, - в доме, и еще пятеро стоят на часах: двое с пулеметом возле дома, двое стерегут сад со стороны леса, а один охраняет поля со стороны деревни. Я с облегчением вздохнул: наконец-то под навесом возле меня никого нет!
Кто-то вошел в овин, окликнул кого-то по-русски… Я хотел было прислушаться, но новый приступ чиханья заткнул мне уши. Потом мне полегчало, и я услышал, как за стеной, прямо возле меня, чей-то заспанный голос спросил:
- Так это ты его завтра будешь вешать?
- Я, - подтвердил второй. - Обер велел…
Воцарилась тишина. Слышно было, как чиркнула
спичка, как куривший выдохнул дым: они сидели совсем близко от меня.
- Обер и не знает, кого я буду вешать. Он так избит, что его мать родная не узнала бы. А я узнал.
- Кого, Бобаков, этого Ручкайлло?
Я вздрогнул.
- Да он не Ручкайлло, а Кичкайлло! Он у Зольде в Коморове вместо рысака бегал, бубенчиками позванивал, помнишь?
- Такой огромнющий, с мордой, как у суслика? Ну как же, помню!