«Остановись, Варден, что с тобой!» — крикнул я, выбираясь из траншеи.
Услыхал он мой голос и сразу же замолчал. Глядит, точно впервые меня увидел. Потом опустил карабин и так вздохнул, будто с того света вернулся.
— Дальше, дальше! — кричали со всех сторон бойцы.
— А дальше, дорогие мои, тот ошалелый фашист готов был мне руки целовать. «Данке, данке», — лопочет. Спасибо, мол, спас меня от сумасшедшего.
Возможно, тут Ладо многое присочинил, но сам Чвениа не отрицал, что почти так оно и было.
Его потом. спрашивали:
— Так это правда, Чвениа?..
— Да.
— Как же это? Ты разве не видел, что он поднял руки?
— В глазах зарябило, — простодушно сознавался Варден.
— Да хватит тебе, Ладо... Что смеешься над человеком? — упрекнул его как-то Голиков.
— А ты напрасно с ним нянчишься, — возразил Ладо. — Такой вояка Гитлера все равно не испугает.
Голиков покачал головой:
— Нет, Ладо, человек не рождается ни трусом, ни героем. Даже сталь и та нуждается в закалке огнем.
Ладо все любили в батальоне за его смелость, удачливость, веселый нрав, но иногда в нем замечались какие-то странности. В Чегемском ущелье он почему-то отпустил длинную бороду, как это делали в прежние годы в знак траура крестьяне-вдовцы. Это было ему не к лицу, да и не полагалось, чтобы молодой солдат ходил в таком виде. Уговаривали, ругали, но ничего не вышло.
— Что это ты., парень, ходишь как леший? — упрекнул я его однажды.
Он на мгновение задумался, потом глаза его осветились моей любимой улыбкой.
— Хочется, чтобы фашисты крепко меня запомнили, — сказал он.
Я не понял и со смехом спросил:
— Для этого ты и решил обрасти, как дьякон?
— Ну да. Бритые мы все друг на дружку похожи. А вот как нагряну в этаком виде к фашистам в окопы да пугну их хорошенько, тут-то они скажут: «Ну и дьявол у них этот чернобородый!»
— Удаль в тебе играет, парень. Но ты помни нашу старую пословицу: «Прежде чем зайти, подумай о том, как выбраться», — сказал я, зная о том, каким он иногда бывает бесшабашным.
Однажды, когда наши части отходили на терский рубеж, батальон капитана Геловани весь день без передышки шел сквозь одуряющий зной безводной степи. С неба струилась расплавленная медь. Земля была раскалена, как мангал. Шли как в тумане. Дотянув до привала, многие уже не думали о том, что за соседним курганом стоят вражеские орудия. Некоторые, не успев осмотреться, мгновенно засыпали. Но командиры подымали уставших людей, чтобы рыть окопы.
У Ладо руки опускались при виде лопаты. Он лениво выворачивал два — три кома земли, но стоило командиру отойти, тут же снова ложился, сгребал эти комья себе под голову и засыпал.
Вот тут-то и сказался характер Алеши Голикова. Он тоже не из камня был вытесан, но осторожность и предусмотрительность никогда не покидали его. Он ворот гимнастерки не расстегнет, пока не отроет себе ячейку. Не жалея сил, долбил он окаменелую целину и каждый раз выкапывал такой надежный окоп, словно собирался поселиться в нем навсегда.
— Что ты так налегаешь, Алеша, колодец, что ли, вырыть решил? — однажды посмеялся над ним Ладо:
— Я пришел сюда фашистов убивать, а сам умирать не желаю, — ответил Голиков.
Чем больше я узнавал Ладо, тем больше меня удивляла его какая-то странная уверенность, твердая, непоколебимая, проявлявшаяся во всех мелочах, — уверенность в том, что смерть от него далека.
Часто приходилось мне видеть, как солдат, отправляясь в ночной поиск, отзывал в сторону товарища и на всякий случай царапал на клочке бумаги свой домашний адрес.
Ладо Вашаломидзе в этих случаях только переобувался. Он снимал желтые хромовые сапоги, подаренные ему капитаном Геловани, и надевал старую обувь, как будто отправлялся в поле пахать.
Сапоги он поручал ординарцу капитана.
— Ты хотя бы завещание написал, Ладо, какому дьяволу их оставляешь, — пошутил как-то ординарец.
— Какое там завещание! — усмехнулся Вашаломидзе. — Я в этих сапогах еще в Берлин войду... Там и истопчу их в пляске на гулянках.
После сильных боев у Голубых лиманов разведчики расположились на отдых у берега моря, неподалеку от трактороремонтных мастерских.
В свободное время солдаты купались, стирали белье, писали письма, спали и на закате возвращались в лагерь. Вашаломидзе вскоре надоело ходить к морю. Почти каждый день он отправлялся в ремонтные мастерские. Никто не знал, чем он там занимается. В мастерских работало немало женщин, но Вашаломидзе, являясь на вечернюю поверку, не был похож на влюбленного, вернувшегося со свидания. Приходил он измазанный, потный, пропахший керосином и машинным маслом.