На побледневшем лице старика отражалась жестокая борьба: борьба между страхом смерти и желанием спасти Пискуна.
Все равно сам он обречен. Рано или поздно неизбежное должно было свершиться.
— Как можно, пан! Нет у меня столько мяса, чтобы кормить собак, — тихо выговорил Рухло.
Взял у Папавца кусок, неторопливо начал есть, и тотчас четыре ложки, как волчьи лапы, опустились в котел.
Дед сел. Обхватив ногами скамью, уперся в стену. Не дрогнуть бы, не выдать себя, когда станет его душить вошедшая в утробу черная смерть...
— И меня было ввел в сомнение, — сказал Папавец и ткнул рыжего локтем.
— Мы во вражьей стране, а у осторожных голова не болит, — чавкая, ответил рыжий.
Пес скулил, в нетерпении бил хвостом по земле, но теперь уже никому не приходило в голову поделиться с ним куском.
Ветер сотрясал стены хлева, хлопал неплотно прикрытой дверью и пронзительно свистел, не в силах протиснуться в дымовую трубу. За окном падал снег. Старик смотрел на хлопья, они порхали, как большие бабочки, и острая тоска подступила к сердцу. Какое-то беспокойство овладело им. Этот обильный снег мучительно напоминал ему о далекой юности, о том, чего второй раз не бывает в жизни.
В гаснущем сознании деда вставали дни, давно развеянные, как дым и пепел. В гудении ветра ему чудился звон колокольчиков, плач гармоники и гиканье парней — они вихрем неслись мимо девичьих окон. Бывало, как запрягут в понедельник на масленой лошадей, так вплоть до воскресного вечера и не распрягают.
Вдруг по телу деда Рухло пробежали мурашки, и голова его вскинулась кверху, словно от икоты.
«Началось», — подумал старик, и смерть дохнула ему в лицо.
Под вечер метель утихла. Сорванные с крыш тесины и клочья разворошенных стогов опустились на землю. Согнутые березы расправили плечи, и дым выровнялся над трубами.
Некоторое время по двору еще шуршал снег, потом с озера донесся легкий хруст — подмерзала прибрежная вода. Отблеск белых полей смягчал черноту ночи.
Всю ночь шагал Пискун, неся на руках мертвого деда. Взмокнув от пота, с трудом обходил высокие сугробы.
— Родной мой!.. — шептал он, прижимая к груди скорченное тело старика, и нес его к лесу так бережно, как мать несет спящего ребенка.
Несколько капель упало на безжизненное лицо деда. Не слезы — пот. Слез давно уже не было у Пискуна.
Мозырь — Тбилиси
1938