Так что не предприниматель, а наш парень стал причиной развода, хотя так и не было проверено, изменилось ли бы что-нибудь после того, как он сложил с себя обязанности директора, потому что в первый же вечер, когда он еще не знал, что решение Мари приняла окончательное, и подумал, ладно, в последний раз, коли уж все равно он дома один, какого хрена тут еще делать, — в общем, поставил перед собой пластмассовую канистру, только не на веранде, а в горнице, ребенка ведь все равно нет, включил телевизор и пустил на волю свои мысли, пускай они смешиваются в голове с теленовостями и с вином. И все как-то так складывалось в его голове, что вот, мол, вернется Мари, и тогда сразу брошу. Но она не вернулась, так что теперь ему и вовсе никакого смысла не было ставить крест на бочках с вином, что ждали своего часа в подвале на винограднике.
Однако дело все-таки изменилось — в том отношении, что раньше он больше времени проводил дома, теперь — в корчме. И нередко, как еще в прежние времена, до женитьбы, даже не знал, как попадал домой, что его приносило, собственные ли ноги, или чужие, а может, его привозили на тачке, как когда-то деда, которого, конечно, никто не понимал в деревне, зато теперь прекрасно понимал он, внук, понимал, что это бабка была причиной того, что дед дошел до такой жизни и что даже отцу его, нашего парня, пришлось сбежать из дому и поселиться в доме тестя, потеряв надежду на то, чтобы и дом, и землю, и даже вино называли его именем. И до конца жизни об отце говорили как о человеке, у которого даже дома своего нет, вроде как он снимает жилье, и отсюда все беды у его сына, то есть у нашего парня, так что самый что ни на есть простой анализ подталкивал к выводу, что, собственно, причина всего — его бабка, только тогда этого еще никто не понимал, потому что бабка в те времена, пока дед был жив, казалась очень несчастной, такой, которую все только обижают, причем это соответствовало действительности. Пьяный в стельку муж, возвращаясь домой, все оставшиеся силы тратил на то, чтобы ее поколотить. Об одном лишь никто не догадывался: о том, что причиной того, что он был таким безжалостным и жестоким, была она, бабушка нашего парня, которая и добилась этим, что ее сына, и ее внука, и, как можно предположить, все последующие поколения, если, конечно, не прервется линия кровного родства, — тоже ждут крах и гибель.
41
Никчемный он все-таки человек, этот наш парень, — сказал Лаци Варга; он еще способен был думать: два фрёча ничего не изменили в работе его мозга, он все себе думал, а когда ты думаешь, это у всех, а у него особенно, ни к чему хорошему не ведет, а ведет только к ненависти и злобе. Никчемный мужик; правда, отец его тоже был никчемный, тоже не смог ничего достичь, даже своего дома у него не было. Собственно, это он, отец нашего парня, и виноват в том, что все прахом пошло, что семье ничего не удалось в жизни; вон у старика-то хоть мастерская была, ее, правда, отобрали, но ведь была! Он не виноват, что кому-то его мастерская понадобилась и его оставили ни с чем, но ведь факт, что была мастерская. Он, старик-то, был последний в этой семье, с кем еще можно считаться, а наш парень, он только завершил то падение, к которому подтолкнул семью его отец. Потому что сын нашего парня уже не будет к этой семье принадлежать, он будет другой, его там воспитывают, даже деревня там другая, он и не будет знать, откуда происходит. И Лаци Варга всего в нескольких фразах уничтожил, смешал с грязью ту семью, о которой отец нашего парня думал, что она начинается с него и в сыне его достигнет славы и величия, а затем эта слава и это величие будут сохраняться на протяжении столетий, как у фараонов, которые ведь, что там ни говори, могли быть одновременно и богами, так что его семья даст миру бога; ну или, если не миру, то хотя бы Венгрии.
Ну, что с Мари? — спросил кто-то в корчме, когда наш парень стоял там, глядя в стакан. Ушла. Куда? К матери своей. Чего так? Разводимся мы, сказал наш парень, этим кончилось. Не надо было тебе от директорства отказываться, бабам важно, кто ты есть, а теперь ты никто. Да нет, не потому, ее это не интересовало, она сама говорила, что я должен отказаться. Само собой, говорила, они же все хотят, чтоб ты был никто, а когда ты уже и вправду никто, тогда, мать ее, она тебе под дых каблуком. У всех у них одна цель, не могут они вынести, что ты кто-то, что ее жизнь зависит от того, кто ты есть, терпеть она не может, что в деревне ее называют директоршей и что все это — благодаря тебе, и она с самой первой минуты придумывает, как бы за это тебе отомстить, чтобы ты тоже узнал, каково это, когда ты никто, когда ты только потому кто-то, что она кто-то, или уже и без нее, потому что она навострила лыжи и исчезла, а ты остался один. Да нет, это не она придумала, а мать ее, это она хотела, чтобы так все кончилось, потому что ей не нужен мужик в семье, она и отца Мари свела в могилу, а дочери сказала, мол, тебе тоже мужик не нужен, нужен только до тех пор, пока ребенок не родится. И вбивала это ей в голову, пока та тоже не пришла к такому решению, потому что она так выросла, мать вечно твердила, что, мол, сначала, когда муж, отец дочери, помер, она думала, трудно будет без мужика, а теперь видит, так лучше, не надо стирать чужие грязные подштанники, никто не рявкает, мол, где наконец обед, да на что ты деньги тратишь. Мать их так. Не жалей, сказал кто-то, ничего в том хорошего, если она бы осталась и всю жизнь пришлось бы с ней жить. Оно тоже ведь трудно выдержать, когда смотришь, как она толстеет, расползается рядом с тобой, и ты еще какое-то время ей вставляешь, и кончаешь, и считаешь, что это хорошо. А ребенок, — спросил кто-то. Раз в неделю, сказал наш парень, суббота или воскресенье, когда ей удобно. Мне-то все равно. Я приспособлюсь, потому что ребенок для меня — это все. Собственно, только ребенок и остался. Н-да-а, тут надо смотреть в оба, потому что баба — она баба, чихать на них, бабами этими — хоть дорогу мости, да оно и хорошо бы, вот только жаль, что нельзя, особенно теперь, как этот феминизм, слышь-ка ты, появился, а кончится, поди, тем, что твоя баба на тебя же и донесет, если случится нарваться нечаянно на твой кулак. Баба — это пустое место, от нее больше вреда, чем пользы, сколько энергии уходит, пока ее слушаешь, что надо делать, как надо делать, целый день все одно: туда-то надо пойти, то-то надо купить, ты ей только скажешь, большой фрёч, а она свое: гарнитур, цветной телевизор, то, се… Да пошла она в жопу! Нет, ребенок, это совсем другое, это тебе не то, что взял, не понравилось, поехал в Фот, в детдом, сдал, взял нового; это совсем другое, это твоя кровь. Да, это другое, сказал наш парень, меня только он и держит в жизни, я, можно сказать, только потому и могу встать утром, пойти в школу, что он у меня есть. Слыхать, математика назначили директором. Его, сказал наш парень. И что? Что-что? Кто-то ведь должен был стать, потому что я не хотел, а он хотел. Да ведь он и до этого хотел, а не стал, потому что ты стал. До этого было так, да, я стал, а теперь по-другому, потому что я не хотел, никто не хотел, а чужого коллеги не хотели. Дерьмо он, математик этот, верно? Детишек линейкой бьет, а раньше стукачом был, говорят. Не все ли равно, что он за мужик. Но такому отдать директорство… Только он хотел, больше никто не хотел. И тебя он, говорят, терпеть не может, чуть не каждый день сидел у бургомистра, рассказывал, что в школе; бургомистр, говорят, специальный блокнот завел, ставил там крестики, когда от тебя перегаром несло, когда ты опоздал. Не слыхал об этом? Нет. В конце он уже перестал и крестики рисовать, потому что каждый день был с крестиком, тут уж нужды нет отдельно отмечать. А когда ты к нему пришел — не знаешь этого? — все только и ждали, когда ты наконец к нему придешь и попросишь тебя отпустить, а математик, он в школе уже со всеми договорился, чтобы, как только… И со всеми училками младших классов, даже с той, которой пятьдесят, ты это можешь понять, со старухой, даже с ней у него что-то было, уж не знаю что, но было, а с другими так и подавно. Ты этого не знал? Я сам так хотел, сказал наш парень. А когда ты пошел к бургомистру, он, бургомистр, ведь не сказал тебе, мол, потерпи еще хоть немножко, по крайней мере до тех пор, пока, — нет, он сказал, ты прав, ты мне друг, мы вместе в школу ходили, я-то знаю, что для тебя лучше, и потом сразу позвонил математику, мол, принимай временно обязанности, потом станешь постоянным, он ведь тут главный, бургомистр, он решает, кого куда поставить, и он решил уже, что директором будет математик, даже если коллектив по-другому решит, но коллектив не стал решать по-другому, потому что математик к тому времени все организовал. Я тоже голосовал за него, — сказал парень. Ты думаешь, этого ему достаточно? Ему этого мало, он тебе еще такое устроит, если не будешь смотреть в оба, он тебя… Зачем это ему? Затем, что в прошлый раз ты его обошел, он этого не забудет, мать его, он математик, он ничего не забывает, у него голова, как гроссбух, там все записано, за что и кому надо отпла