Но случилось немножко не так. На Белё приехал Иван Карпович, остановил Олько, который первым подвернулся на глаза, и сказал:
— Скачи в степь и передай, чтобы все табуны и табунщики собирались сюда. Живо!..
Оседлав Вороного — ездить на Рыжке было еще мешкотно, — Олько умчался. Когда он вернулся, у озера была большая суматоха. Некоторые из табунщиков торопливо прилаживали все свои пожитки к седлам, собирались уезжать. Другие, размахивая бичами, шарахались в гуще табунов: ловили, отгоняли, делили, соединяли. При многих табунах и косяках были почему-то не те табунщики, что раньше. За косяком Олько присматривал сын Кучендаева Уйбат, парнишка лет двенадцати.
— Ты что тут делаешь? — наскочил на Уйбата Олько.
— Работаю, — важно ответил Уйбат. — Тебя нет, Колтонаева нет… Отец послал меня.
— Где Колтонаев?
— Я не знаю. Иди к отцу — узнаешь. Он два раза звал тебя.
От Кучендаева Олько узнал, что организуют новый конный завод и многие табунщики вместе с конями перейдут в него.
— Ты, Олько, будешь старшим табунщиком, — сказал Кучендаев.
— А кто младшим?
— Мой Уйбат.
— Уйбат? — удивился Олько.
— Тебе не нравится мой Уйбат?
— Нравится. Но как можно сыну начальника табунов ходить младшим табунщиком?
— А кем быть ему?
— Старшим.
Кучендаев засмеялся.
— Вот когда обрадуются волки! — Потом всхлопнул ладошами: — Разговор кончен. Некогда. Иди к коням, там много дела.
К вечеру суматоха улеглась. Уйбату дали опытного коня, аркан, спецовку, бич он свил сам. Недели две Уйбат ходил под наблюдением Олько, а затем установился нормальный порядок — работать посуточно. У Олько опять стало свободное время, он возобновил обучение Рыжки, и скоро Рыжка стал укрючным, а Вороной пошел в табун.
Начался август, а с ним такая жарынь, что даже по ночам через подошвы сапог ноги чувствовали теплоту земли. В степи расплодилось несметно много оводов. Кони стали раздражительней, драчливей, злей. Буян давно уже рвался в драку. Вид у него был самый разбойный, подстерегающий: голова то и дело поднималась, зубы щерились, по всему телу пробегала дрожь. И как ни сторожили его, Буян однажды отбросил всякие хитрости, уловки и кинулся на глазах у табунщиков к жеребцу Петуху, который стоял к нему ближе других. Табунщики помчались наперерез драчунам.
Олько подоспел раньше других и замахнулся уже ударить Буяна по зубам, но тут Рыжка струсил и резко остановился. Олько перелетел ему через голову и плашмя шлепнулся наземь. Внутри у него екнуло, что-то подкатило комом к горлу, он еле-еле встал и продохнул этот ком. Первой мыслью было — снова в седло, но Рыжка со всех ног улепетывал в степь. Олько почти взвыл от огорчения и злости:
— Шайтан, черт! Сегодня же спущу в котел!
Тут раздался свирепый звериный рев в две глотки — Буян схватился с Петухом. В вихре пыли извивались два огромных тела, мелькали зубы, копыта, хвосты. Около драчунов бестолково кружился маленький Уйбат, махал арканом, кнутом, но жеребцы даже не замечали этого. В руках у Олько был только бич — аркан умчал с собой Рыжка, — и, не видя ничего другого под руками, Олько бросился к костру, на котором варили обед, схватил горящее полено и с ним — к жеребцам, прямо в свалку, и поленом — в морды, в морды. И огнем-то разогнал не скоро.
Буян разбил Петуху нижнюю челюсть и левый глаз, а Петух искусал Буяну всю шею. Жеребцов угнали в Главный стан, в конский изолятор. Осмотрев их, зоотехник покачал головой и сказал:
— Это вот происшествие! Еще бы немножко — и вывози обоих жеребцов в овраг.
Досталось в этой схватке и Олько: он получил сильные ожоги на обеих руках и вывих правого плеча, по которому не то Буян, не то Петух ударил его копытом. Олько положили в больницу.
К табунам он вернулся только в октябре. Перед тем прошли большие осенние дожди, и бурая, выжженная летним зноем степь снова покрылась молодой травой. Кони перебирались из котловин на зазеленевшие высоты.
Кучендаев встретил Олько с радостью, ласково:
— Ждем, давно ждем. Твой косяк гуляет здесь. Один, без тебя, мой Уйбат не хочет на Каменную Гриву.
Олько спросил, где находится его прежний конь, Вороной.
— Бегает в табуне.