Бывали моменты, когда хотелось пристукнуть, раздавить мать, как таракана, который забрался в ухо и мечется там.
Тансык пробовал утешать ее:
— Не плачь. Утурбай умер, но оставил вместо себя восемь братьев.
— Ох, Тансык, Тансык, они только братья, а не дети. А все братья, сколько их есть на земле, не могут заменить матери даже одного сына. — Она крепко обняла и поцеловала Тансыка. — А у меня погибли муж и сын.
Сестра грустно глядела на Тансыка и изредка помахивала ему рукой: держись, братик, держись.
Исатай сидел на коне, как мертвец, со скрюченными ногами, неподвижный, худоплечий, с лицом, потемневшим от горя и болезней. Тансык замечал, что Исатай временами начинает стонать и плакать в воротник халата.
Однажды он подъехал к Исатаю и спросил:
— Скоро придем?
— Куда?
— В Китай.
— Я уже был в Китае, был дальше.
— Там хорошо?
— Хорошо. Только нет реки Или, Чу, нет озера Балхаш, гор Кунгей-Алатау. Нет своей земли, могил наших отцов и братьев.
— Там плохо, — сказал Тансык.
— Сам думай. Тебе будет хорошо, тебя возьмут в мальчики. Ты будешь спать на камышовой циновке и видеть во сне родной аул и джейляу. А мне плохо. Я буду просить милостыню, буду петь про несчастия моего народа, и меня будут за это кормить немножко.
— А как будет моей матери?
— Она наймется копать рисовое поле, сад.
— Она старуха и никогда не копала.
— В чужой стране все станут молодыми. Кто хочет жить на чужбине, тот должен работать, как молодой. Там много людей и мало хлеба, там кормят только за хорошую работу.
— А как будет моей сестре?
— Лучше всех. Ей будет очень хорошо. Ее купит в жены чиновник или купец.
— Кто же продаст ее?
— Ты продашь. Когда матери и тебе нечего будет есть, ты продашь сестру.
— Нет. Она выйдет замуж за казаха!
— Зачем казахам жены, когда у них не будет земли, не будет дома? Жене нужен дом.
— А зачем ты едешь, если там плохо?
— Когда человек видит змею, он убегает от нее и в огонь и в воду. Змея спрячет жало, и я вернусь домой, в мазанку на реке Чу.
С первого дня восстания старик был в отряде. В совете повстанцев занимал почетное место, как старый мятежник.
Все время под Токмаком старик был весел, держался молодцом, не пропустил ни одного боя. Уверенность, что казахский народ вырвет свободу, носила Исатая на своих крыльях. Он не замечал поражений, слабостей, какие были у повстанцев. Старческие глаза Исатая горели, как у молодого, разгоряченного коня.
Поражение подсекло Исатая. Он сделался вял, к нему вернулись болезни. Глаза его померкли, наполнились старческой, ко всему безразличной тупостью. Он потерял надежду, которая пятьдесят лет утешала его в бедности и одиночестве, прямила его семидесятилетнюю спину. Спина Исатая согнулась, руки еле-еле поднимали плетку.
Исатай шел и не знал, зачем идет. Если в первый уход в чужие страны он работал на рисовых полях, ломал камень, таскал бревна, то что будет делать теперь? Он все время раздумывал, не лучше ли вернуться и умереть на земле, которую хотел освободить.
«Меня похоронят у реки Чу, и какой-нибудь акын сложит песню. Не сложит — не надо. Все равно по мне будут бегать казахские кони».
Но воля Исатая была сломлена, и он не осмелился потянуть повод, чтобы повернуть коня обратно.
— Тансык! — крикнул Исатай. — Где искать хорошую жизнь?
— Не знаю, — ответил Тансык. — Я маленький. Вырасту — скажу.
— Ладно, буду ждать. Вон граница, пришли. — Старик протянул руку вперед, где все небо заслонял горный хребет в снегу. — Дальше Исатай не пойдет. — Он сполз неловко с коня, почти свалился.
К нему подбежал Иван Конышев, спросил:
— Обратно сам залезешь или подсадить?
— Исатай пришел… домой. — Он горько усмехнулся. — Можно ставить юрту.
Беженцы осели в долине между двух горных хребтов, покрытых по вершинам вечными ледниками. Исатай во время своих скитаний бывал здесь и теперь уверял, что лучшего места для тех, кто скрывается, не найти. Впереди — чужие страны, оттуда никто не зайдет; позади — тяжелый горный путь, который открывается всего на два месяца в году, и то для опытных, сильных ходоков по горам. Они — беженцы — только потому одолели этот трудный путь, что по пятам за ними гналась война и смерть.