Елкин начал занятия. Помогало, что Тансык порядочно умел болтать по-русски, но все же учитель скоро убедился, что книжной грамотой долго делать из Тансыка агитатора. И принял другой метод: начал читать, рассказывать и толковать Тансыку про дорогу, про города, заводы, про то, как будет в Казахстане после постройки железной дороги. Ученик, как большинство вестников Длинного уха, оказался необыкновенно памятлив и деятелен. Услышав что-либо от Елкина, он тотчас же собирал казахов и пересказывал это слово в слово, наподобие граммофона.
Изыскания закончились. Было принято направление дороги через Чокпарский перевал. Елкин со своей группой переехал на станцию Луговую, куда прибывали составы с рабочими, продуктами, инструментами, машинами. Шла жаркая работа, разгружали составы, строили бараки, ставили палатки. Контора закупала лошадей, верблюдов, фураж. По станции ходили толпы любопытствующих казахов.
Тансыка Елкин назначил в артель по разгрузке. В этой артели из казахов был один Тансык, все прочие — русские парни и татары. Тансыка сразу причислили к татарам и начали звать «князь».
Тансык постоянно, даже в самую тяжелую жару, ходил в малахае и штанах из овчины. На работе от штанов и шапки он истекал потом, был неуклюж. Рабочим надоела неповоротливость Тансыка, и они решили вытряхнуть его из штанов силой.
Они разгружали мешки с цементом. Тансык старался, но успевал перенести только один мешок, в то время когда прочие переносили три. Старший рабочий крикнул ему:
— Сбрось штаны! Что за работа в таком одеянье?!
Тансык отказался:
— Холодно будет.
— Хитришь, работать не хочешь, симулируешь, а получаешь наравне с нами! — загалдели рабочие.
— Сдернем силой, — сказал кто-то. — Брось их, вшей в них напаришь табуны. Вытребуй себе легкие, брезентовые, как у нас.
Тансык бросил работу, ушел из барака к Елкину на квартиру.
— Что, — спросил инженер, — трудно?
Тансык залился горькими слезами, совсем как в детстве перед матерью, и пожаловался, что у него хотят отнять штаны, а других-то нету ведь.
Елкин выписал ему брезентовые штаны и заставил надеть их. Тансык чувствовал себя неловко, как бы голым, сам себе казался смешным и не сразу осмелился выйти на станцию. А через несколько дней уже удивлялся, как мог раньше в летнюю жару носить шубные штаны и малахай.
Начались земляные работы, требовалось много землекопов, и Елкин послал Тансыка с представителем от конторы по аулам нанимать рабочих. Тансык снова был на коне, в степях, исполнял важную должность — переводчика. Представитель, старый десятник Прохоров, умел пользоваться Тансыком. Приезжая в аул, он говорил:
— Ну, поагитируй!
И Тансык начинал агитировать. Ему не приходилось собирать людей, они сбегались сами. Многие из них знали его, а слышали про него все. Он часами, не понижая голоса, рассказывал о дороге, о той жизни, какую принесет она казахам.
Рассказы Елкина, его споры с Дедовым, инструкции Прохорова и все то, что придумал сам, он выкладывал целиком. Сознание, что он в строительстве дороги нужный, пожалуй, очень большой человек, давало его словам убедительную, зажигающую силу.
Поездка получилась удачной: несколько сот казахов пошли на работу. Прохоров вернулся обратно, а Тансык решил объехать степь. В нем были сильны привычки, которые он получил, будучи вестником Длинного уха, — любовь к бродяжничеству, к болтовне с каждым встречным. Сделавшись владельцем многих новостей, Тансык не мог не расславить их на всю степь.
— Ты можешь потерять службу, — сказал ему Прохоров.
— Службу? Я возьму любую.
— Ну-ну, как знаешь.
Тансык ехал с не меньшим почетом, чем Аукатым, когда вел Зымрыка на гонки с машиной. Его встречали, провожали, около него постоянно вертелись менее удачливые перевозчики новостей. Шутка ли, был пастухом инженеров, мерил землю, выгружал цемент, нанимал рабочих, может в любой час, когда вздумается, ездить на шайтан-арбе!
В одном из аулов к Тансыку привели Исатая. Старик низко поклонился и спросил, можно ли сесть рядом: ему было известно, что Тансык сделался важным человеком. Тансык усадил Исатая на свое место.
— Исатай, видят ли твои глаза хоть немножко? — спросил он.
— Мало видят. Ночь и день. Ночь черная, день желтый.
— И больше ничего?
— Ничего больше. Тебя я узнаю по голосу.
— Все равно ты поедешь со мной и послушаешь, какие у нас дела.
— Ты говоришь, пошли хорошие дела. Исатаю не везет. Он всю жизнь видел плохое, а когда началось хорошее, бог закрыл ему глаза.