Машинисты посмеялись, но отказались подражать Ключареву.
— Ляд с ними, стараться не за что, не будем, а по-твоему… слишком.
— Тогда держите язык, — предупредил Ключарев. — Нового поставят — так же… А то захотели — машинистом будь и болванов отесывай, и все за одну ставку.
На радостях, что провел бригадира, он достал литр водки, пил, корчился от хохота и орал на Урбана:
— Шире глаза, дьявол, учись! Мне за тебя от бригадира влетело. Мне бы ихнего Тансыка, я бы его выучил. Лубнов — дурак.
Тансык зашел проведать Урбана. Он хотел расспросить, как идет его учение, выкурить с ним трубку, поболтать о всякой всячине.
Урбан глядел на машину, Ключарев лежал пьяный и бубнил языком. Тансык присел на порог, достал кисет и трубку; он думал, что Урбан освободится и подсядет к нему. Все рабочие и машинисты делали так — в перерывы между делом закуривали.
— Что ты делаешь? — спросил Тансык.
— Учусь.
— Учишься? Иди, закурим!
Урбан махнул рукой.
— Постой, что ты все глядишь, уперся в машину?
— Учусь.
— Чему учишься? Что там случилось?
— Чему? Дурак ты — управлять машиной!
— Стоишь и учишься? Все время стоишь?
— А ты не знаешь? — Урбан хохотнул. — Тебя, видно, не учат…
Тансык хотел было как следует поговорить с Урбаном, но тот говорить отказался:
— Не мешай!
Тансык побежал к Лубнову, к Борискину и потащил их поглядеть на Урбана.
— С ума сошел, стоит и глядит на машину, не хочет говорить, — рассказывал он. — Надо увести его, он может броситься на машину, у него такие глаза.
Борискин из-за косяка понаблюдал за Урбаном, потом вошел и остановил компрессор.
— Ты что делаешь? — крикнул он.
— Учусь, — ответил Урбан.
Бригадир расхохотался.
— И все время так учился?
— Здорово учился! Голова болит, глаза болят. — Урбан прикрыл глаза руками. — В глазах машина и колеса.
Растолкали Ключарева и под руки увели в контору. Выяснили, как он учил Урбана, и тут же уволили. Урбан остался в недоумении, почему выгнали учителя, что такое было с ним. Только после, когда Лубнов взял его в ученики, он понял, что Ключарев не учил его, а издевался. Понявши, Урбан сказал: «Убью» — и вышел. Но Ключарева не было на участке: он успел пропить все деньжонки и уехал. Увольнение Ключарева послужило на пользу. Все, кто небрежно относился к ученичеству, поняли, что с ними не будут шутить. Ученики сразу сделались понятливыми, и заявления инструкторов: «Учи не учи, ничего не выйдет» — прекратились.
Тансыка с Урбаном отправили на курсы компрессорных машинистов километров за сто от выемки на другой строительный участок, где работало больше десяти компрессоров.
Первую весть о себе они прислали месяца через три. Борискин получил записочку. На клочке папиросной бумаги Тансык сообщал, что все хорошо, учат, кормят. Урбан понимает все, и если Тансык будет первым машинистом, то Урбан — первым помощником. В конце раз пять было повторено слово «спасибо», и в углу приписочка: «Писал сам Тансык».
Бригадир среди хлопот и дела забыл ответить. Вскоре была закончена выемка, и строителей перебросили на новое место.
Связь Тансыка с бригадиром и Елкиным порвалась.
Снова повстречались они весной 1929 года. Елкин и Борискин переехали в ущелье Огуз-Окюрген, где нужно было на несколько километров взорвать горы. Требовались подрывники, бурильщики, машинисты, помощники. Бригадир имел одну смену, о второй он рассылал телеграммы, просил, требовал. Управление механизацией постройки прислало группу молодых машинистов, подготовленных на курсах.
Среди них были Тансык и Урбан. Тансык приехал со званием компрессорного машиниста. Урбан — помощника.
Тансык и Урбан сидели в юрте у бригадира. Борискин разглядывал их и ворчал:
— Молодцы, молодцы, профессорами выглядите.
Парни были одеты по-городскому, причесаны, побриты.
— Это тот самый Урбан.
— Да, да. — Тансык начал тормошить Урбана. — Тот самый… Какой стал!
Парни радовались всему: хорошей одежде, своему званию, встрече с бригадиром. Тансык влюбленно глядел на Борискина и непрерывно улыбался.
— Ты чему так радуешься? — спросил бригадир. — Здесь придется поработать.
— Помнишь, были разные разговоры: казахов учить не надо, не поймут, машинистов не будет. Помнишь?
— Я помню, а ты вот лучше забудь. Мало ли что ни говорили. Не обижайся.