Гудок завыл глуше, с перерывами и вздохами, временами в его гуле слышались явственные стоны.
— Умирает, отходит наш заводик, — прошептала старуха и вздохнула.
— И я об этом же говорила, — опять начала неугомонная.
— Ты говорила: гудок прорвался.
— Все едино, что гудок, что завод.
— Не мели уж, мельница! Гудок, завод… Гудок исправить — малое дело, а завод сызнова пустить… Айдате, бабоньки, домой!
Подняли ведра и молча начали взбираться на гору, к домам, в которых брызнули огоньки. На земле лежала ночь. Густой синевой она прикрыла дома и седой туман развесила над прудом. Умирающий завод стонал и надрывался, пока не выдохнул все пары из своих железных легких.
Поздней обыкновенного простучали по улицам шаги последней смены, тревожней прошумели ее голоса. В ту ночь на заводской плотине не гуляли парни и девушки, не пели песен, не играли на гармонях, сторожа не перезванивались, и даже собаки как-то присмирели. Всем чудилось, что не затихли крики завода, еле слышными отзвуками летают они над горами и в поднебесье, кружатся над холодными, пустыми корпусами, над поселком. На площади, у ворот стояли группами рабочие и сосредоточенно вслушивались в эти неявственные отзвуки. Мало кто говорил, только иногда вырывалось у кого-нибудь протяжное со вздохом: «Да-а…» Ему отзывались: «Дела-а…» — и надолго умолкали.
Рабочий Петр Милехин вернулся домой перед утром, сердито сдернул куртку, кинул в угол картуз и недружелюбно спросил жену:
— Постель готова?
— Давно готова… Умойся да садись поужинай! Уха из свежих окуней. Степка принес полный туес.
— Не хочу. Убери!
— Ел, что ли, где?
— В цехе железо грыз. Дай-ка воды!..
Жена шмыгнула в сени, а Милехин заметил дремавшего в уголке сына Степу и набросился на него:
— А ты чего тут? Пошел спать!
— Да я, да я… — запутался Степа.
— Кому говорят? Бревно ты аль человек?! У меня чтобы не рыскать по ночам, а как солнце на покой, ты на сеновал!
— Да я… — начал Степа оправдываться, что он и не бегал, а ждал его, отца.
— Поразговаривай! — Отцовская рука взяла сына за ухо и вытолкнула в сени.
В слезах убежал парень на сеновал к Якуне, который приходился ему дядей и состоял пастухом при коровах.
Мать принесла воды и упрекнула мужа:
— С чего ты на парня набросился? Он тебя все ждал, хотел окуней показать. Ох, отец, отец, кто здесь причинен, если завод закрыли?
— Замолчи, мать! Никто не причинен. А сердце на ком-то сорвать надо?!
— Срывай на мне! Привыкла уж.
— Ну-ну. Не жалей воды: Ирень пока еще не высохла, — добрей заговорил Петр: его успокоила прохладная и чистая вода.
Жена опять намекнула, чтобы он попробовал уху из свежих окуней.
— Аппетиту нет. Дай успокоиться, тогда и попробую. Утром, завтра. — И Милехин лег в постель.
Один Якуня-пастух спокойно спал в ту ночь под крышей милехинского дома, насвистывал носом и видел сон.
Лежит будто он, Якуня, на мягком душистом мху, над ним звездочки перемигиваются, шалят.
«Их вы мои резвушки!» — говорит им Якуня. Легко у него на душе, так легко, что готов жить вечно и беспредельно.
Коровы нагулялись за день, ушли по домам. Остался Якуня полежать под небушком наедине сам с собой. Только вдруг чудится ему, что плачет кто-то поблизости, горько плачет. Слушает Якуня, ловит ухом плач и хмыкает:
«Хм… телок ведь плачет, видно, заплутался, бедняга. Только чей же это телок? Красный от Сидоровой буренки, пестрый от Ивановой, дымчатый, со звездочкой на лбу и все прочие телки ушли домой, сам видел и по дворам их развел. Уж не родила ли какая буренка и не оставила ли новорожденного в лесу?»
Шарит Якуня рукой и там и сям, ищет свой рожок, чтобы взять его и идти разыскивать теленка, да затерялся рожок, не попадает под руку. Встает Якуня и шарит дальше. Вот и нашел.
«Ах ты, мать моя, матушка, — говорит Якуня, — это же не рожок, а живой телок, горячий, и плачет и трепыхается».
«Якуня, дядя Якуня, — говорит телок человеческим голосом, — пить хочу… Я бы сам пошел, да боюсь тятьки, изобьет».
«А кто же твой тятька, какой бычок?»
«Дядя Якуня, спишь ты?..»
«У меня в стаде три бычка, который же отцом тебе приходится?»
И вдруг телок перестает плакать и начинает смеяться.
«Да не бычок мой тятька. Смешной же ты, дядя Якуня».
Просыпается пастух и видит, что лежит он на сеновале, в дырявую крышу глядят звезды, под рукой у него Степка, который и плачет, и смеется, и просит пить.
— Ну и оказия, — ворчит Якуня. — Парня за телка принял, вот наваждение… Пить, что ли, хочешь?