Этот шепот раздражал всех, подтачивал последнюю надежду, что завод когда-нибудь оживет.
И вот Якуню вызвали на площадь, где народ кишел, как бывало прежде в праздники.
— Ну, ехидник! — насмешливо встретили Якуню. — Передай-ка свои пастушьи права другому, а сам на наше положение. Мы без завода, ты без коров. Послушаем, как запоешь.
Старик понял, что у него отнимают дело, которое он делал всю жизнь, поник головой, достал из-за пояса ложку и начал рассматривать ее в растерянности.
— Донял ты нас, и вот наша воля.
— Коровки с другим не пойдут, — прошептал Якуня, повернулся и ушел через плотину за реку Ирень.
Долго бродил по знакомым пастбищам, останавливался у холодных светлых ключей, глядел, как вода путается со светом месяца, и похоже, что льется не вода, а свет. Вспоминались Якуне многие годы, проведенные с коровами среди этих гор и лесов, у этих ключей. В его ушах звенело все множество кутасов, и про каждый он мог сказать, какая корова носит его. Ночевал Якуня в горах, а на рассвете подошел к заводу и заиграл. Играл он что-то протяжное и тоскливое, прощался с коровами, с лесами и рекой Иренью, жаловался на свою горькую судьбу.
Коровы, заслышав Якунину дудку, вытягивали шеи, поднимали вверх головы и мычали протяжным, мучительным мыком. Новый пастух вышел с рожком на площадь, он хотел заглушить Якунину дудочку, но трудно было переиграть Якуню. Хозяйки подоили коров, открыли ворота, и стадо с громким перезвоном отправилось на пастбище. Новый пастух с рожком бежал впереди и звал стадо за собой, но оно повернуло к Якуне, столпилось вокруг него, а он, не переставая играть, гладил коров по бокам и шеям. Потом Якуня двинулся вниз по Ирени, притопывая и прыгая, разделывая на дудке плясовые рулады: казалось, потерял разум или же обратился в подростка и шалит от избытка сил. Стадо шло за ним.
Новый пастух посмотрел вслед Якуне и стаду, выругался и повернул в завод. Прибежал он запыхавшийся и взбудоражил всех:
— Якуня увел стадо.
— Куда увел?
— Идет вдоль по речке, а коровы за ним, головы к нему тянут.
Собрался народ толпой и бежать за Якуней. Километрах в десяти от Дуванского открылась широкая поляна, на ней стадо, вокруг ходит Якуня, и есть у него для каждой коровы ласка; одну погладит, другую почешет, с иной смахнет березовой веткой жадных оводов.
Поглядел народ и велел новому пастуху уходить.
— Будет у нас пасти Якуня. Видишь, с коровками-то он ровно с малыми детьми.
Все лето в Дуванском стояла тишина. Заводские ворота были закрыты железными болтами и пудовым замком. Поезд приходил раз в неделю и через два часа уходил обратно. Станция и рельсы пустовали, служащие скучали и говорили, что со временем дорогу совершенно закроют, потому нет смысла гонять пустые поезда.
Мужское население завода разошлось по другим местам искать работу, женщины занялись огородами и сенокосами. Всегда так: случись нужда, мужчина стремится вдаль, идет на чужбину искать счастья, а женщина при нужде разводит кур, овец, поросят, устраивает огород.
Милехин Степа держался около матери, помогал ей вскапывать целину, убирать дерн и делать гряды. Он ходил по лесам, выбирал кусты малины, которые получше, и рассаживал их вокруг дома. С заводского двора пригнал старую тачку, починил ее и с реки Ирень возил на огород жирный, плодородный ил.
— Трудись, трудись, Степан, нам ведь жить и нужду терпеть придется, — говорила мать. — Отец все равно уйдет.
— Может, и не уйдет?
— Вижу я, не усидит, нет у него привычки к земле, всю жизнь по заводам.
Сам Милехин иногда заходил в огород, брался за лопату, ретиво копал, но, не выдержав и дня, бросал лопату и с тоской оглядывал далекие горы. Он тяжело дышал, будто усталость и болезнь давили грудь.
— Не работа — огород ковырять, бабье дело. Кувалду бы, кувалду мне! — и была в его словах неподдельная тоска по тяжелой кувалде.
— Гляди, Степка как старается, — кивала мать на сына.
— Степка — что… он завода не нюхал, ему легко. А вот мне каково, профессионалу. У станка ведь двадцать лет выстоял, весь пропах заводом, а тут — земля. Не знаю я, как посадить, как посеять. Надо уходить.
— Иди попытай!
— Да, пойду. Приготовь там котомку!
Жена сшила Петру новую дорожную котомку, заштопала одежду, напекла хлеба, сунула полотенце, и он отправился пытать свое счастье.
За Ирень провожал Степа отца и все просил:
— Найди и мне работу!
— Устроюсь, выпишу тебя с матерью, а покуль держитесь как-нибудь.
Вернулся Степа к тачке, к земляной работе и каждый день поджидал от отца весточку, поглядывал на дорогу за Ирень, не идет ли сам.