Изучение истории, даже изучение истории религий, отодвигает человека от веры. И чем глубже — тем дальше. Но маленькие ручейки истории, где, как в моем случае, есть немалое место человеческим слабостям, но нет места универсальным порокам человечества, они ведь куда-то текут? Они же где-то сливаются в отдельную общечеловеческую Историю?
А может быть и так, что к истории своей жизни, своей семьи мы терпимы, человеческие недостатки внятны нам, способность понять и простить их сопровождает и наш жизненный путь, и ход наших позднейших рассуждений и воспоминаний о нем.
Когда-то, классе в девятом, девочка из соседней школы написала мне в записке: «Ни на кого так не сердишься, как на того, кого…!» Так и написала, с тремя точками, не решившись употребить слово «любишь». Может, это и с Богом так?
У меня всегда было плохо с абстрактными понятиями. Есть русский язык, и для меня, человека русской культуры, невозможность изложить любую мысль на этом языке означает слабость этой мысли, ее недодуманность. Абстракциям нет места в моей истории, и если я чего-то не могу понять или выразить — это недостаток мой. Моего языка, моей культуры, потому что все непросто на этом свете, ибо «просто» у каждого свое, а сталкиваясь в пространстве жизни, противостоя или соединяясь, они и образуют то «непросто», которое я и пытаюсь понять и объяснить, развязывая или завязывая узелки этой моей частной истории.
Я хотел начать писать эти заметки в Москве. А начинаю в Китае. Из окна моей гостиницы виден берег моря. Так вот этот вполне балтийский пейзаж нарисован на берегу моря Южно-Китайского, и чтобы вспомнить, как называется поселок, где мы временно осели, мне надо взять рекламный буклет отеля и среди многочисленных иероглифов отыскать тонкую строчку доступных мне английских букв: город Дангсин, провинция Гуангси, и даже обнаружить там ошибку в написании слова отдых или каникулы. «Vocation place» вместо «Vacation». Почему именно здесь? Не знаю, может быть, потому, что «мы» в данном случае включает в себя моего старшего, а теперь и единственного сына и его долгожданную невесту, которую он по недоступным мне и не объясненным им причинам все никак не хочет или не может перевести в жены[1].
Я-то ведь думаю о внуках, и это придает моему изложению дополнительный «исторический» оттенок. Сын — четвертое поколение в доступной мне истории моей жизни и моей семьи, а внук — это уже пятое. Пять поколений, согласитесь, это уже солидно, и в робком предвкушении этой неровной, но неразрывной цепочки уже есть о чем писать, ощущая себя не просто звеном в этой цепи, но центральным ее звеном: два поколения до и два после — это уже что-то вроде патриарха. Так вот, сын с невестой уехали в джунгли — есть такая охраняемая территория, что-то на манер заповедника в этой китайской провинции, а я остался в гостинице с четким посылом: «Писать!» Чтобы мне прожить этот день, мои китаеговорящие родичи оставили мне номер своего телефона и цепочку иероглифов в тетради, означающих «жареная лапша с овощами и морепродуктами», а также «одна бутылка холодного пива» — это на предмет обеда в неподалеку от нас расположенных харчевнях, где это возможно получить. Другого способа общения со мной и у Китая, и у этого мира на сегодня нет. Смешно. Вот набрал по оставленному мне сыном китайскому мобильнику номер телефона его китайской невесты, а он не отвечает, и что делать, если б я звонил не просто проверить, работает ли связь, а по какой-то острой нужде?
Море, хотя оно всего метрах в ста, почти не шумит. Изредка по идущей вдоль него дороге проезжают какие-то слышные виды транспорта и, напоминая про не закончившийся еще китайский Новый год, постреливают местные любители мелких фейерверков. Самое время начать, тем более что первые фразы я заготовил еще в самолете, на пути из Москвы в Пекин, навстречу двум поколениям моей истории: реальному и гипотетическому, или желательному.
«По сравнению с большей частью людей, живших в Европе в середине и в конце XX века, мне несказанно повезло: не только моя биография и не только история моей семьи — мой личный опыт оснащен общением с полным комплектом бабушек и дедушек, даже некоторым сверхкомплектом, о котором потом и отдельно. Их не убили ни в Японскую, ни в Первую мировую; не прикончили в погромах; не расстреляли ни красные, ни белые; не уморили в лагерях, хотя все это они прошли, воевали и сидели. Их травили газами и ссылали, их ограничивали в правах и держали в тюрьме, но в итоге мне достались четверо замечательных предков-долгожителей, проживших на круг больше восьмидесяти лет каждый. Три века живого человеческого опыта».