А уж когда я кинул ей замороженный фарш… он еще и долететь не успел, как я смекнул: НЕ ТО!
Хотя мне и в голову не приходило, что тут может выйти загвоздка. В наших краях мужик приволакивает жене лося, а потом садится уплетать духовитую тушеную лосятину. Что было в промежутке, он знать не знает и ведать не ведает. Наверное, я прикинул так: пускай себе готовит, а я пока приберусь в телятнике, чтоб мы успели до вечерней дойки поесть и — ха-ха-ха! — поваляться после обеда. А она на этот фарш посмотрела, как на кусок мерзлого дерьма. И запросилась домой. Спорить с ней было бесполезно.
В машине она всю дорогу обнимала меня за шею и время от времени щекотала затылок, словно говоря: «Я не хотела тебя обидеть. И не думай, что между нами все кончено».
Вслух никаких разговоров не было.
Вечером я поехал к Бенгту-Йорану и Вайолет.
— А мы видели у тебя девушку! — не без любопытства заметила Вайолет.
Бенгт-Йоран подмигнул мне и, ткнув в бок, разулыбался, как будто мы с ним только что смотрели на видео порнуху. Чем, впрочем, мы изредка занимались… до появления на горизонте Вайолет.
— Признавайся, городская? — оживился он.
Бенгт-Йоран убежден, что у городских круглый год течка, что все они носят черные кружевные трусы с разрезом посередке и, очутившись наедине с мужчиной, тут же опрокидываются на спину. Забавно, особенно если вспомнить, какой у нас захудалый городишко и как меня повалила в сено, держа за шкирку, сеструха того же Бенгта-Йорана. Мне тогда было четырнадцать, а ей семнадцать, и для меня это был первый опыт… и последний, по крайней мере с ней: она меня так напугала, что я стал обходить ее стороной. Кружевных трусов с завлекалочкой на ней не было — девка оказалась вовсе без трусов. Бенгт-Йоран про тот случай, понятное дело, не знает. А у его сеструхи народилось четверо детей, и теперь она похожа на борца сумо.
— Гм… Ну, городская. Я ее на кладбище подобрал. В общем, мы там с ней познакомились.
— То-то же она бледненькая… — попытался шуткануть Бенгт-Йоран, но его оборвала Вайолет.
— На кладбище?! — разочарованно протянула она. — Да, Бенни, ты у нас всегда был чудаком.
Не знаю, чем я заслужил такое мнение. Может, Вайолет имеет в виду тот случай, когда мы с ней на каком-то празднике разговорились по душам? Я ей тогда спьяну ляпнул, что Бенгт-Йоран сделал правильный выбор: она поможет ему преодолеть извечную крестьянскую тоску. Надо ж было такое сказануть! До сих пор верчусь ужом на сковородке, вспоминая про эту «крестьянскую тоску»!
«Ты только посмотри, какой он в здешнем шуме и гаме сидит тихий и необщительный», — заплетающимся языком произнес тогда я.
«Да он просто напился!» — коротко бросила Вайолет. И оказалась права: через минуту Бенгта-Йорана уже выворачивало под сиренью.
— Она даже не умеет делать тефтели, — пожаловался я. — Только книжки читает да толкует про какого-то Лакона!
Лучше уж сразу все выложить. Чтоб не ждали приглашения на кофе с вафельными трубочками, а там и на помолвку. У меня и без того положение аховое…
— Надо же, не умеет делать тефтели! — отозвалась Вайолет, довольно посмотрев на стол, украшением которого была миска величиной с лохань, полная отменных поджаристых тефтелей: — Кстати, положить тебе еще?
— Во-во, Бенни! Поматросил и бросил! — загоготал Бенгт-Йоран, снова посматривая на меня хитрым «порнушным» взглядом. — Не вздумай увязнуть в брачном болоте!
В представлении Бенгта-Йорана никто не может привязаться к женщине, которая не умеет делать тефтели… Тем более жениться на ней.
Впрочем, когда Вайолет наложила мне на тарелку гору протертой брусники, которую сама же и собирала, я чуть ли не готов был согласиться с ним.
19
Не выношу одиночества
Как долго тает на языке безмолвная минута
ко мне пробивается лишь пыльный луч солнца
Квартира у меня обращена во двор, окруженный трехэтажными домами. Район застраивался лет двадцать тому назад, так что деревья уже вымахали большие и заглядывают в окна, а песочницы чаще всего пустуют. Малыши, копавшиеся в них первые годы после заселения квартала, выросли и разлетелись кто куда. Жить тут остались их родители среднего возраста, а они все милые и спокойные, без неудобных для соседей привычек.
Вот почему во дворе у меня царит тишина. Окна смотрят на юг, и днем, когда сквозь деревянные жалюзи просачивается солнце, мои белые диваны раскрашиваются полосками. Иногда с лестницы доносятся шаги, но это бывает редко: я живу на верхнем этаже. Если открыть окно, начинает шелестеть в кадке баньян, который в свое время вырастил из черенка Эрьян. Впрочем, я слишком большая мерзлячка и не открываю окно надолго; я и батареи включаю на полную мощность, чтоб в квартире было тепло, не меньше двадцати трех градусов.
Мне нравится лежать в белом халате на диване и смотреть, как солнечные лучи полосатят воздушное пространство комнаты.
Время от времени я поднимаю руку, чтобы солнышко украсило полосами и ее… и слушаю тишину, нарушаемую разве что гулом холодильника да бьющейся в стекло поздней осенней мухой.
Разумеется, я понимаю, что ничего серьезного с Бенни получиться не могло.
Мечтания о нем равносильны грезам, которым предаешься в последний день отпуска. Ты потягиваешь в тени платанов прохладную «рецину», и тебе кажется, будто можно сняться с насиженного места, и переехать на юг, и наслаждаться жизнью, не загадывая далеко вперед: поступить на первую попавшуюся работу, завести белый домик с открытой верандой и пряными травами в горшках… При этом ты все время помнишь, что через пять часов будешь мокнуть на аэродроме в Арланде, а завтра — сидеть в крутящемся кресле и разгребать скопившуюся за время отсутствия работу. И что от твоего отдыха останется лишь загар, да и тот в ближайшие две недели сойдет и смоется водой в ванне.
И все же я вспоминала наши с Бенни игры и грезила о нем… Надо изыскать способ сохранить эти отношения! В конце концов, можно, уходя на работу, запирать его в гардеробе, а вечером выпускать. Как в культовом испанском фильме с Антонио Бандерасом.
Я попробовала вообразить себе фермерскую жизнь. Перед глазами не всплыло ни одной картинки.
Право, я не ожидала такого культурного шока от поездки за четыре мили, и не к эмигранту, а к шведу, примерно моему ровеснику.
С мусульманином и то было бы легче найти общий язык.
Я тут же представила себе сухощавого темноволосого мужчину с грустными глазами, которому пришлось искать у нас политического убежища и который теперь живет в приличной однокомнатной квартире, окруженный множеством книг — стихов на персидском языке. Днем он (при его университетском образовании) работает уборщиком, а вечерами встречается в прокуренных помещениях со своими политическими и поэтическими друзьями — или же мы ходим в кинотеатр «Фолькет», где можно посмотреть незабываемые черно-белые фильмы. Я осваиваю его культуру, и перевожу его стихи, и собираю на улицах пожертвования для борьбы с диктатором. Мы обедаем на красивых коврах, и все кушанья обильно сдобрены специями…
А готовить тефтели в этой жуткой Бенниной кухне, корячиться ради его двадцати четырех коров? Отмывать его запущенный душ, топить печку, если нужна горячая вода, обсуждать с ним сельскохозяйственные статьи из «Ланда»? Нет уж, увольте!
Если я и расистка, то не совсем обычная.
И все-таки я много дней в отчаянии ломала руки у телефона. То потому, что не звонит он, то потому, что не звоню сама.
Я как бы заново окунулась в подростковый возраст и, чтобы преодолеть в себе это унизительное ощущение, стала возвращаться домой поздно. Работала сверхурочно, ходила в кино, соглашалась пройтись по кабакам с неженатыми коллегами. Все утверждали, что я стала необыкновенно жизнерадостна и общительна, и я действительно вела себя так, что производила подобное впечатление.