— А лен она сама мочит, сама треплет, сама белит?
— Нет. Речная вода мочит, ветер треплет, а солнце белит.
— Ну, стало быть, от этого, — ответила швея и поморщилась.
Букстынь и вовсе скривился.
— Ну на что мне этакая? — заохал портной. — Хочу такую, что сама белит.
Тут уж Ешка кинул ложку на стол.
— Чего захотел? — грозно переспросил паренек. — Какая «этакая»?
Букстынь прикусил язык и снова погрузил свой широкий нож в коробок с маслом.
— Что ты, шурин, голубчик! Да разве ж я что? Я ж и вовсе ничего…
Хозяйка встала из-за стола и качнула головой:
— Что у кого есть, при том и оставаться нужно.
Хозяин тоже качнул головой:
— Кто на Белом хуторе живет, тому и оставаться, кто из Замшелого, тому и возвращаться туда. Земля, она всюду одна, одно солнце, и ветер, и дождь, сушь и жара, снег да стужа — что же из этого? Коли жарко, скидывай одежку, а мороз подирает — подымай воротник. Вот оно как, сынки! А пока идите-ка спать.
Пока Букстынь, прощаясь, отвешивал поклоны, Ешка и Андр прошли на другую половину. Комнатка там была поменьше, но такая же белая и теплая. У стены для гостей настелена мягкая ячменная солома, поверх нее три простыни, три одеяла в зеленую полоску и три подушки. Пареньки даже оробели: в Замшелом все спали на мешках, набитых гороховиной, у Букиса и Таукисов, правда, сенники набивали льняными обмолотками, да и то в тот год, когда уродится особенно кудрявый лен и после молотьбы останется вдоволь очеса. Сразу же за дверьми на крюке висели пряди пеньки, на табуретке сидел старик и вил их при свете свечи, поставленной высоко на полке, почти под самым потолком, чтобы виднее было и чтобы ненароком не подпалить пеньку. С виду старичок был малость помоложе хозяина и не такой улыбчивый и радушный, но и не то чтобы сердитый.
Как только Букстынь, переступив порог, хотел было рассказать, кто они, откуда и куда едут, он прервал портного на полуслове:
— Из Замшелого, это же сразу видать. Снимай, портной, полушубок — да на боковую… Вы, ребятки, верно, тоже прозябли до костей?
Что и говорить, прозябли они и устали — дальше некуда. Сам умелый веревочник, Ешка не мог глаз оторвать от руки старика, в которой так ловко вертелся бурый, гладко отполированный от времени ивовый крючок, а веревка, скользкая как шелк, укладывалась на нем виток за витком.
— Скажи-ка, дяденька, а как это она у тебя такая ровная получается? — спросил он у старичка. — У меня всегда с узелками.
— А потому, что плохо кострика выбита и петля чересчур свободная, вот и прядка выходит рыхлая. А еще оттого, что в руке сноровки маловато. А приходит эта сноровка, как волоса начнут седеть.
— Ага! Так, значит, все дело в волосах? — удивился Ешка.
— Да, сынок, в волосах, — даже не улыбнувшись, ответил витейщик.
Букстынь не мог улежать спокойно; он высунулся из-под одеяла и пошарил рукой по стене — ни щелки, ни мха между бревнами нельзя было нащупать.
— Слышь, дяденька, — спросил он, — а где ж у вас тараканы живут?
— Они у нас нигде не живут, — ответил старик. — Каждую весну мы все щелки забеливаем, где же им селиться?
— Ну и диво! — поразился портной. — Так ежели у вас тараканов нету, чем же вы зимой кур кормите?
Старик как-то странно улыбнулся, больше глазами, чем ртом:
— Ячменем, сынок. По осени один закром засыпаем мелким зерном, на всю зиму хватает.
— А из чего же тогда у вас кашу варят? — допытывался Букстынь, все выше приподнимая голову.
— Из остальных трех закромов берем — всего у нас в клети четыре.
— Четыре закрома с ячменем! — прошептал Букстынь, опускаясь на подушку. — Слышь, Андр? Ну и чудеса! Вот так чудеса!
— Так вам, дяденька, значит, хватает ячменя и на пиво до нового урожая? — робко осведомился Андр.
— А мы пиво вовсе не варим, — ответил старик, откладывая навитый крючок и берясь за другой. — У нас в колодце вода — будто два раза цежена, а кому тепленького захочется, тот пьет молоко, — в хлеву у нас двенадцать коров. А уж ежели покислее захочется, на то припасен бочонок перебродившего березового соку.
— Двенадцать коров! — выдохнул Ешка, укладываясь рядом с Андром. — И лошадей, поди, пара?
— Четыре, сынок, — сказал старик, крепче стягивая в руке пеньковую петлю. — Четыре лошади и один жеребенок — что ни год, нового заводим.
Букстынь еще долго примащивал голову на белой, набитой перьями подушке, уж и не зная, как бы поудобнее улечься.
— Четыре лошади и жеребенок! — бормотал он тихонько. — Четыре закрома с ячменем! Тараканов нету… Вода в колодце будто два раза цежена… Пива не варят… Чудеса, да и только!