Но старостиха уже совала свой сенник поближе:
— Мне первой! За каравай хлеба! Ко мне сон нейдет, целые ночи глаз не смыкаю.
Медведь сперва обнюхал сенник, потом перевернул и стал трясти передними лапами.
— Миша! Мишенька! — задабривал его Андр.
Тут Медведь что-то шепнул поводырю на ухо.
— Ой! — вскрикнула старостиха. — Так он еще и говорить умеет? Что он сказал? Пускай мне самой скажет.
Андр важно стал возле своего Медведя:
— Да тебе все равно не понять. Он только по-цыгански умеет. А?.. Да, да, Мишенька… Слышишь, матушка Букис? Медведь велит тебе выкинуть из сенника овсяную полову да набить его свежей ржаной соломой.
Старостиха всплеснула руками в теплых варежках:
— Ой, батюшки! Да как же я по сугробам до стога доберусь?
— Парнишки тропу пророют, девчонки снег разгребут, — объявил Андр, будто он тут был за старосту.
— Да ведь солома-то смерзлась, слежалась! Как же мне ее надергать? — причитала старостиха.
— Три платка — скинь! Полушубок — скинь! Варежки — скинь!
— Да я же озябну!
Букстынь, посмеиваясь, подошел к поводырю, который исполнял также роль толмача, и хлопнул старостиху по спине:
— Поворочайтесь, госпожа Букис, погнитесь!
— Да ведь как же тяжело будет!..
Медведь свирепо рыкнул, Андр, дернув за повод, погрозил варежкой:
— «Зато вечерком будет легко», — говорит Медведь. Как завалишься, так и уснешь мертвым сном, будто обухом по голове хватили!
Недовольная старостиха сгребла свой сенник:
— Дурень этот Медведь! Знала бы — не ходила.
Тут появился перед тем куда-то исчезнувший Букис и прикатил свой пивной чан.
Опасливо обойдя страшного зверя, староста шепотом спросил у Андра:
— Ну, что он говорит? Что велит тебе?
— Мне-то ничего, а вот тебе, — ответил Андр, — велит идти на речку, прорубь рубить.
— Ну-ну-ну! — встревожился Букис. — Да разве же я могу? По насту не пройти, что ни шаг — по шею в сугроб проваливаюсь.
— Парнишки тропку пророют! — весело вскричал Андр.
— Девчонки снег отгребут, — поддержал Букстынь. — А тебе, папаша Букис, только взять коромысло да полную бочку воды натаскать. Что потребно на пиво — то для себя, что останется — то для других.
Букис со страху ухватился за край чана:
— Ну-ну! Для других… Как это для других, коли мне самому надобно? Да где ж мне осилить, коли у меня одышка?
— А ты поменьше сала ешь, вот и осилишь, — наставительно поучал Букстынь.
Староста чуть было не расплакался?
— А как пиво сварится, в чан крысы прыгают…
— Запряги лошадь да всю мусорную кучу вместе с крысами отвези на паровое поле, — приказал Андр, присунув ухо к медвежьей морде.
— Да я же такой толстый! — хныкал Букис. — Как же мне нагибаться? Как воз навалить?
— Парнишки навалят, — отозвался Андр.
— Девчонки примнут! — эхом повторил Букстынь.
— Матушка, видать, конец мой пришел… — простонал Букис и оглянулся, отыскивая свою заступницу, но той давно и след простыл.
Тут Медведь до того грозно рыкнул, что староста быстрехонько покатил свой чан обратно, то и дело с опаской оглядываясь.
А навстречу ему ко двору Ципслихи длинной вереницей тянулись замшельцы. Первой подскочила Плаукиха; при виде Медведя она так и села на снег, а когда зверь сердито заворчал, вскинула руки и завизжала:
— Ну-ну! Не тронь! Мишенька, ах ты миленький, ах ты хорошенький!
Андр похлопал Медведя по плечу:
— Не сердись, Мишка! Это не та, эту не ешь… Ну, Плаукиха, подымайся, выкладывай, какая у тебя беда.
Плаукиха, с трудом поднявшись на ноги, затянула свою старую песню:
— Не у меня, а у моей Мице: третью зиму чесотка. Не знаю, что и делать с дитятком. По ночам руки полотенцем связываю, а то глаза себе повыцарапает.
Она подсунула к Медведю целую охапку веников, но тот мигом расшвырял их и так гневно взревел, что Плаукиха опять чуть не плюхнулась в сугроб.
— Чего это он расшвырял мои веники? — шепотом спросила она у Андра. — Чем же я Мице в субботу парить буду?
Поводырь сперва снесся со своим подопечным, а потом возвестил, точно пастор с кафедры:
— Оттого он твои веники расшвырял, что, говорит, бани по субботам мало. Каждый день мыть надо, поутру и вечером. Нагрей воды, отцеди щелоку, и пускай этой водой два раза на дню обмывается, тогда все пройдет.
Тут у Плаукихи вдруг взялась такая прыть, будто она перед тем и страху не ведала. Она сгребла свои веники и воинственно, выпятила грудь:
— Чем это я воду согрею? Откуда они у меня, дрова-то, возьмутся?