Что ни говори, а культ семьи у неё был. В общем, Люсиль Фужер платили, она отправляла почти всю часть денег Жоржу, он отправлял их её семье из Гааги, что в Нидерландах, у пролива Па-де-Кале. Такая нелёгкая операция проделывалась каждый месяц четвёртого числа - чтобы семья Люсиль не знала, откуда она посылает деньги. Но материнское чутье оказалось сильнее. Что ж, ну и пусть! Она ведь не скажет Жоржу, что всё это было зря. Хотя бы потому, что не скажет и того в качестве кого она зарабатывала эти, в принципе, немалые деньги, учитывая военные, тяжелые, проблемные годы.
Конечно, сами деньги, как нечто ценное не могли выручить Фужеров во Франции, потому что покупать, собственно, было нечего. Ну, почти... Именно то не совсем честно заведение, правда безопасное из-за того, что город был оккупирован и арестовывать самих себя было глупо, выручило некоторых, да что лукавить, почти всех жителей Кольмара, тайно туда ходивших и делавших вид, будто они не знают, что и остальные ходят туда. Туда направила Вероник и Жана Люсиль, туда и лежал единственно верный путь.
Поезд издал приветственные гудки и Люсиль очнулась от задумчивости. Она поднялась с обитого бордовым, слегка колючим плюшем тёплого сидения и собрала чемоданы с верхних полок. Ей повезло - никакого попутчика, следившего бы за ней взглядом, а вскоре бы и заговорившего, с ней не случилось.
Сделав глоток крепкого чая с сахаром, Люсиль посмотрелась в зеркало. Поправила пышную шевелюру, щекочущую её острые плечи. Присмотрелась к коже. Её кожа всегда отличалась здоровым цветом, склонным, в зависимости от погоды, и к загару, и к относительной бледности. Но с годами войны на ней местами появились пути морщин, почти незаметно, но всё равно говоря о многом, они прокладывали путеводительные нити от виска к виску через лоб, следовали от глубоких бархатных, как первая весенняя трава, глаз, к ушам, которые всегда казались ей чересчур выпирающими. Но теперь она прятала их за неизменными тугими кудрями, прибавляющими ей вдвое больше волос, чем было на самом деле, что не могло ей не нравиться, хотя это и была только видимость. Она привыкла уже довольствоваться видимостью и не докапываться до сути.
Когда она жила в военном лагере, ей не было дела до морщин. Её целью было прокормить семью, тайно отправить ей столько денег, чтобы они не думали о настоящем роде её деятельности, но смогли прожить сыто и всё же не особо вызывать своей едой и одеждой ни зависти (а то ведь сдадут куда-нибудь, в войну таких заведений полно), ни осуждения. Иногда она позволяла себе думать о Жорже, который писал ей сухие письма. На деле же они чаще всего оказывались влажными, испачканными грязью или дождем, потому Люси и догадывалась, что они были не особо легальными. Скорее всего, там помогал Комендант. Комендант. Жив ли он?..
Но, как бы ни глаголила в Люсиль благодарность, память о Жорже была сильнее, чем привязанность к Коменданту. И лихорадочное волнение перед встречей давало о себе знать.
Он просто, как приезжал с горячих точек фронта в Гаагу, каждый месяц четвёртого числа, принимал выписку её денег, совершал перевод, пользуясь покровительством своих знакомых, а после писал ей небольшое официальное письмо о том, получили ли в Кольмаре деньги. И всё.
Сейчас ей не всё равно до морщин. Ей не всё равно на то, что скажет о ней он. Сердце сделало отчаянный толчок, при этом пропустив ещё два. Она слишком густо накрасила ресницы? Быть может эта розовая помада старит её на десять лет? Коменданту она нравилась любая. Но за то он ей не нравился. Никаким.
Каждое его прикосновение, его поцелуй были скользкими и холодными. Но самое главное - чужими. И дело здесь даже не в том, что Комендант был немцем.
Наверное, он уже мертв. Французы должны были оккупировать Нойвид. Ну а что сделают победители с теми, кто убивал их детей, жен, отцов? Ясное дело что. Конечно, об этом не напишут в газетах, не скажут в учебниках истории. Тем, кто страдал повезёт, если когда-нибудь в мире будет такой журнал, где будет написана правда. А пока эту правду не хотела рассказывать даже она. Война закончена, а значит - всё, нужно забыть о ней, а не занудничать, нужно веселиться, чувствовать жизнь, за которую она так отчаянно боролась. Она получила её и нужно было жить! Срочно жить, жить, жить.
У Люсиль было такое ощущение, будто она, как какой-нибудь сельский американский паренёк, который ведёт себя плохо и выпивает, подначивает себя, как тот паренёк других детей и, стуча кулаком по ладони, кричит лихорадочно: "пей! пей! пей!". Теперь эта послевоенная суматоха поселилась в её душе и, как она заметит после, в сердце Парижа, города её мечт и надежд. "Этот чёртов Париж!" - только так его называла Вероник.