Он замолчал, сначала оглядев свою шинель, которую он ей отдал, за одно пробежавшись напоследок по её фигуре, а затем уперся взглядом в её лицо. Она не плакала, но её длинные, густо накрашенные тушью в несколько раз, ресницы подрагивали. Она подняла на него взгляд.
- Я знаю, что всё будет хорошо, - твёрдо, как ей самой показалось, сказала она. - Я бы хотела ещё заехать в Кольмар, к родным...
- Конечно! - сказал он, растеряв своё официальное лицо. Его маска всегда испарялась, когда она говорила. Комендант поправил кудрявую прядь её ярко-рыжих волос. - Кто тебя встретит в Кольмаре?
- Никто. Родня не знает, что я... Они думают, что я работаю в Голландии.
- Пожалуй, так будет лучше. Передай привет своей дочке. Не знаю, у меня такое ощущение, что она и моя дочка, - он помолчал, а она смутилась. Потом Комендант сделал внимательное лицо: - А в Париже? Как ты мне назвала его?.. Ну того... кто тебя встретит?
- Жорж Лувье, он... Мы вместе росли. В Кале. А потом учились вместе в Париже...
- Я помню, ты мне говорила.
- Говорила, - кивнула она и, неожиданно для Коменданта, обняла его с необычной для неё силой. Ему показалось, что она дрожала. Показалось, что щеки её дергались точно так же, как и ресницы. От неё пахло барбарисом и пудрой. Духи, которые он ей подарил. Перестанет ли она слушать их, когда уедет в Париж? Запах, признаться, отвратительный, но во время войны ничего лучшего не сыщешь.
А она так привыкла к тому, что он всегда помнил о том, о чём она говорила ему даже мимоходом, что стало страшно - кто во Франции будет проявлять к ней такую внимательность? Или не страх это вовсе, а собственнические порывы и проявления её жалкой мелкой душонки? А у неё не было сомнений, что душа такая у неё и есть.
Потом она, как ни в чём не бывало, поправила свои тугие кудри и провела длинными пальцами, похожими на лапки паука, по щекам, резко контрастирующим своей бледностью с ярким красным маникюром её коротко остриженных удлинённых ногтей. Ещё сильнее запахнув отданную ей шинель, она открыла дверцу чёрной машины и легко, в считанные секунды, оказалась внутри.
Она улыбнулась, невесомо прикоснулась к начищеному ледяному стеклу, оставив на нём след тепла, и по её короткой, тоже невесомой команде автомобиль, извергая густые клубни тёмно-серого дыма, миновал ворота и укатил вдаль. Она даже не обернулась. Не обернулась, чтобы не было боли. Но боль была. И если душа - это певица, то сейчас она то скулит, то воет, растягивая низкие ноты.
Комендант ведь столько хотел сказать. Но она, как и в самом начале их разговора, просто не дала ему сказать, как и хотела. Она всегда делала, что хотела и ей никто в этом не мог помешать. И если бы она правильные вещи хотела, было бы... было бы лучше. Для него. Для всех, пожалуй, кроме неё самой. Но это хорошо, что у неё есть свои взгляды и мнение. Наверное, за них он её и полюбил тогда. Сотню лет назад. Полюбил такую, какую бы ни за что и не помыслил бы, что можно полюбить...
Но всё кончено. Тройственный союз проиграл Антанте. Италия просто нагло отвернулась от проигравших - но в таких условиях на малодушие не обижаются, а умение оставаться верным первоначально принятому решению - не превозносят. Советский союз подписал отказ от войны - впрочем, он сделал это уже относительно давно, увязнув в пучине Гражданской войны. Выходит, что Германию победила Франция и Великобритания, если не считать тех, кто присоединился к Антанте, уже зная о том, что она победит. Его убьют. Убьют их всех. А он, он виноват сам. Просто так сложилась судьба...
Машина промелькнула между зарослей редеющих деревьев кедра. Мелькнули её необычно рыжие волосы. И всё. Его жизни больше не существовало. Он умер уже сейчас.
Глава 2
2
Кольмар, Франция
Набрав в прокуренные лёгкие побольше воздуха, Люсиль постучала в дверь. За время своего отсутствия она не послала домой никаких телеграмм, никаких открыток, никаких весточек. Почему? Она и сама не знала. Наверное, боялась, что разбудит свои чувства и захочет вернуться домой. Боялась узнать, что её семьи больше нет. В таких условиях нельзя было давать чувствам волю, потому они и притупилсь. Правда, она молилась. Чтобы все были живы. Каждое утро и каждый вечер возносила она просьбы к Небесам так, как умела и как подсказывала ей душа. Это и укрепило её в вере, хотя она никогда не верила ни в Бога, ни в судьбу. И хотя она начала в них верить, не говорит о том, что Бог как-то связан с судьбой. Но Люсиль и вовсе об этом не задумывалась.
Она стояла за дверью, в промозглом подъезде, где снарядом или чем-то ещё разгромило дверь и стену. Теперь здесь гулял ветер. Но Люсиль привыкла не придавать несуществующего значения вещам, да и людям, потому что расставаясь с ними можно было умереть. И эта боль будет посильнее физической.