— Но где же он сам и господин Немо?..
И только один человек в Мюнхене точно знал и где они, и кто они. Знал, и оттого пребывал в диком бешенстве. Его звали капитаном Карлом Майром, и человеком он был нынче лишь отчасти…
События последних шести месяцев развивались чересчур стремительно для XX столетия. Первого мая в мюнхенском районе Обервизенфельд прозвучало несколько винтовочных выстрелов. Стреляли из казармы «Макс-II», где располагался 2-й баварский пехотный полк, подчинявшийся правительству Советов и входивший в состав Красной Армии. В этом полку служил, в числе прочих, и некий ефрейтор Адольф Гитлер. Последние недели он расхаживал с красной повязкой на рукаве и охотно подчинился приказу стрелять по ворвавшемуся в Мюнхен баварскому фрайкору[38] оберста[39] Франца фон Эппа.
Когда «гнездо» так называемой «Баварской советской республики» было захвачено, сопротивление смято и раздавлено, а лидеры крайне левых казнены вместе с членами католического рабочего союза, эпповцами была учреждена следственная комиссия. Ефрейтора Гитлера арестовали с остальными, но на допросе он столь усердно доносил на своих сослуживцев, что обратил на себя внимание капитана Майра из «Союза борьбы за уничтожение процентного рабства», созданного экономистом Готфридом Федером. Самому Майру доложили о Гитлере подчиненные офицеры, проводившие допросы. Они получили ходатайства от начальников молодого ефрейтора, в которых особо подчеркивались его националистические и антисемитские взгляды.
— Мне нужно с ним встретиться, — сказал Майр.
Он просто искал оптимально подходящую кандидатуру для своей затеи. Стяжатель отлично знал настроения толпы из крошечной, но амбициозно-воинственной страны. Кажется, этот субъект (как там его?) был носителем нужных мнений, чтобы увлечь за собой правильно подготовленную, мастерски освежеванную, посоленную и поперченную биомассу в большую жаровню. Однако говорить с ефрейтором лично он не стал — ограничился присутствием на допросе.
— Хорошо, предложите ему стать доверенным человеком отдела прессы и пропаганды. Дальше станет видно.
В невротической горячности Адольфа было что-то, способное заворожить не только обывателя, но и личность вполне незаурядную. Карл Майр, чтобы понаблюдать за потенциальным агентом, устроил слежку. Ефрейтор выдавал себя за художника и писателя и легко добывал необходимую информацию. Он не лгал: выяснилось, что в прошлом он учился у художника из Австрии и всерьез намеревался поступить в художественную академию, но получил два отказа.
В конце июля Адольфа направили в команду по политпросвещению Лехфельда — лагеря для возвращавшихся с фронта солдат, кем еще недавно был и сам ефрейтор. И там он развернулся в полную силу, приводя людей, как свидетельствовал начальник лагеря, в состояние истинного воодушевления.
Перед рейхсвером же, над IV группой которого начальствовал капитан Карл Майр, как раз в это время встала сложная задача — заручиться поддержкой рабочей партии (ДАП). Однако рабочим было наплевать на антисемитские беснования федеровцев, и общего языка они найти не могли. Нужен был кто-то, кто растолкует им эту арифметику.
Майр наблюдал за Адольфом не только в работе, но и в быту. И окончательным доводом в пользу этого кандидата оказалось, как ни странно, более чем благосклонное отношение женщин к невзрачному, а иногда впадавшему в истерические состояния человеку. Увидев Гитлера на своих курсах и узнав, что именно им интересуется Майр, Готфрид Федер рассмеялся и воскликнул:
— А вы не замечали случаем в его шевелюре трех золотых волосков?
После этого Стяжатель для себя не называл Адольфа иначе как «mein Klein Zaches». Уж кто-кто, а он знал, что самки в таких вопросах не ошибаются, даже если внешне лидер вовсе лидером и не выглядит: инстинкты — вещь безотказная.
В конце августа Гитлер вернулся в Мюнхен и сразу же был привлечен к разработке пропагандистских рекомендаций по «поселенческому» и «еврейскому» вопросам. За две недели он сумел поставить себя так, что уже 11 числа первого осеннего месяца Стяжатель намеревался отдать ему приказ посетить на другой день собрание ДАП в пивной «Штернэккеброй», где тот провел бы лекцию и поглядел, что там творится.
Но именно 11 сентября, в этот ключевой для своей политической карьеры день, ефрейтор словно провалился сквозь землю. И даже уже узнав, в чем дело и где расположена выставка его картин, Карл Майр ничего не смог бы отныне поделать.
— Mein Klein Zaches, mein Klein Zaches… — сокрушенно повторял капитан, расхаживая по своей комнате поздним вечером и глядя в окно на темный Мюнхен. Лишь световое эхо с Амалиенштрассе напоминало, что город пока не заснул крепким сном и что, возможно, на той проклятой выставке все еще топчутся высоколобые негодяи, своими глупыми восклицаниями отнявшие столько пищи у асуров.
Как говорят у русских, свято место пусто не бывает. Замену можно отыскать любому. Маленькому говорливому авантюристу, к ногам которого через двадцать лет легло бы полмира, но который, не подозревая об этом, избрал участь «первого парня на деревне», — тоже. Увы, только назвать это полноценной заменой будет невозможно. Такой расклад в одни руки дважды не выпадает…
Стяжатель знал, что у Германии так или иначе появится свой фюрер, и все идет к тому. Но это станет уже совсем другой историей…
Сначала он пытался скрыть, что понимает английскую речь. Я шел за Адольфом от самых казарм, где было его временное пристанище, и нагнал в районе Мариинплац, когда он вышел из маленького художественного магазинчика, который выглядел так убого, что при взгляде снаружи здание сложно было заподозрить в принадлежности к прекрасному.
— Простите, сэр, — обратился я к нему, приблизившись, насколько это позволял европейский этикет.
Он взглянул свысока, задрав вытянутый нос, еще более выдающийся вперед из-за коротко остриженных черных усиков. Я вытянул из кармана давно заготовленный конверт:
— Это ведь ваше?
Прищурившись, Адольф поглядел. Кажется, ему удалось увидеть изображение на проштампованной марке. В глазах мелькнуло что-то неопределенное, но он тут же снова отстранился:
— Ich verstehe nicht was du mir erzahlst![40]
— Я пытаюсь найти человека, который это рисует, — по-прежнему на английском упорствовал я, твердо зная, что английский он понимает и даже может читать и говорить на нем, а вот мне выучить немецкий в самом деле не довелось. — Это ведь вы, мистер Гитлер?
Ему очень не нравилось то, что я ему улыбаюсь. На лице, пока молодом и даже благообразном, можно было прочесть такое знакомое выражение: «Эта ряженая обезьяна еще и говорит!» А я продолжал улыбаться, понимая, что рискую. Одно то, что «расово неполноценный» свободно разгуливает по бурлящему городу, могло навлечь на меня большую беду.
Адольф покачал головой и раздраженно взмахнул рукой, демонстрируя желание идти дальше. Я уступил ему дорогу, и он в своем кургузом сером плаще, старых ботинках и потрепанной военной фуражке направился восвояси. Ну что ж, у нас умеют ждать…
На третий день моей молчаливой осады он сдался. Сам подошел ко мне и прошипел сквозь зубы на ломаном английском:
— Какого черта ты шляешься за мной, кто бы ты ни был?!
— Простите, сэр, я вовсе не шляюсь за вами, а любуюсь красотами Мюнхена…
— Хватит скалиться! Тебя что, не пустили в гостиницу? — он оглядел мой костюм, который рядом с его затасканной полувоенной одеждой выглядел чересчур богато. Во всяком случае, дома я счел бы свой наряд нескромным и нелепым.
— Пустили, но мне все-таки хотелось бы поговорить с вами, сэр.
— Тогда говори немедля и проваливай. Мне не нужны сейчас такие спутники, как ты.
— Меня зовут Мохандас, и я из варны вайшьев, если вам это о чем-то скажет. Родом из Бомбея…
Представляясь, я выдавал отчасти правду и не замечал на лице Адольфа какого-либо интереса. Хотя, скорее всего, даже назовись я вице-королем, он воспринял бы это с той же степенью равнодушия. Но когда мой монолог затронул его творчество, взгляд водянистых глаз отобразил, как и в первый раз, что-то странное. Версия с попавшими ко мне на конвертах марками, где были его городские пейзажи, недоверия у него не вызвала, тем более что я дополнил ее рассказом о своей страсти к коллекционированию художественных ценностей.