— И тогда я подумал: если этот мастер может так изобразить город в миниатюре, то каковы же должны быть его крупные работы!..
Удивляюсь, насколько нетрудным оказалось искусство лжи в случае с Адольфом! Глядя в его акварельные зрачки, я внутренне холодел, и фантазия дорисовывала там отражения тысяч когда-либо виденных мною в будущем кошмарных снимков и кинокадров — документальная хроника деятельности существа, которое стояло сейчас передо мной и, что самое страшное, не было асуром. Трупы, трупы, трупы… При воспоминании о них произносить слова полуправды мне было легко и даже азартно. Нужно лечь костьми, но осуществить задуманное!
Капли воды и камень долбят постоянством — так сказал один мудрый эллин. Вскоре Адольф держался со мной уже менее враждебно и даже согласился пройтись по малолюдной улочке. Оказалось, он любил поговорить о художниках, и если его агитационные выступления были хотя бы наполовину такими же увлекательными, то я понимаю, чем он завораживал своих слушателей. И это несмотря на плохое английское произношение и не всегда верно подобранные слова. Я шел, изумлялся и все глубже проникался убежденностью, что решение мое было правильным.
Через пять дней Адольф не стыдился пройтись рядом со мной и по более оживленным местам Мюнхена. Помню, в детстве, еще до нашей свадьбы с Кастурбай, я поспорил с одним из приятелей, что приручу озлобленного пса, который бродил по округе и которого намеревались пристрелить, если встретят, все мужчины нашего городка: боялись бешенства. Через две недели эта собака ела у меня из рук — она оказалась вполне здоровой и не такой уж злобной. Теперь у меня было чувство, что история повторяется спустя много лет…
О моей стране Адольф знал мало и всё как-то однобоко, но, обладая поистине живым воображением и цепким умом, легко впитывал суть рассказов об истинном положении вещей. Кроме этого я цитировал ему «Махабхарату» и «Рамаяну», которыми когда-то с упоением зачитывался сам.
— Знаете, сэр, мне хотелось бы в благодарность за наши беседы устроить выставку ваших картин, — наконец подошел я к главному, и случилось это на шестой день нашего, если так можно выразиться, знакомства.
— Не думаю, что это возможно, — тут же нахмурился и опять отстранился Адольф.
— О, сэр, возможно всё!
— Я не располагаю такими средствами.
— Я располагаю.
И мне вспомнилось, как все знакомые, кому мы с Кастурбай доверили эту историю, внесли свою лепту в намечавшуюся поездку. Многие даже не задавали никаких вопросов, и за это я благодарен им вдвойне. Средств оказалось достаточно, чтобы разыгрывать в Европе чуть ли не раджу.
Когда выставка закончилась триумфом «слепого» художника, Адольф, который расхаживал среди публики, но так и не признался в авторстве, хотел со знаменитой немецкой педантичностью отдать мне часть денег, что я потратил на это мероприятие и что он выручил с продажи своих картин. Вместо этого я предложил ему уйти в отставку — он все еще значился на службе — и отправиться в путешествие по Индии.
Ведь Индия, как известно, просто рай для европейских авантюристов, жаждущих свести с нею знакомство!
«Вардха, 23 июля 1939 г.
Господину А.Гитлеру, Парадип, штат Орисса.
Дорогой друг, прежде всего хочу выразить Вам сочувствие по поводу происходящего в Вашей родной стране, равно как в Италии и Аргентине. Не знаю, утешу ли Вас, но могу сообщить, что это далеко не самый худший вариант развития событий из всех возможных.
Теперь отвечаю непосредственно на изложенное в Вашем недавнем письме. Да, я осведомлен, что Вы работали вместе с историком Харапрасадом Шастри и в одном из пурийских матхов обнаружили до сих пор не известный манускрипт «Шива-пураны», а также видел Ваши непревзойденные эскизы и снимки. Хочу также выразить соболезнование из-за кончины профессора Шастри, это действительно большая потеря для науки в целом и санскритологии в частности. Сведения, о которых пишет профессор, ссылаясь на манускрипт из орисского монастыря, показались ученым крайне интересными, и в отделе археологии университета Калькутты ими занялись самые квалифицированные специалисты.
Кроме того, я с большой серьезностью воспринял Вашу гипотезу о существовании множества затонувших руин древних городов в Бенгальском заливе и приложу все силы, чтобы помочь Вам в этом исследовании.
Искренне Ваш, М.К. Ганди».
Улыбка Шивы
Я прибавил звук в автовизоре и, вскользь заметив себя в зеркале обратного вида, постучал кулаком по коленке. Судя по отражению, к возрасту Дениса Стрельцова добавилось лет двадцать, и я о прожитых годах ничего не знаю.
Меня вернуло сюда сразу после смерти человека, который, желая изменить мир, сам стал этим изменением. Вернуло со знанием того, что я не должен потерять из вида черный бронированный «Мерседес». Тот вальяжно встал у переезда, под предупредительным световым табло, оставив позади свой эскорт, усердно маскирующийся под случайных попутчиков.
Сегодня мой последний день. Последний день Дениса, которому не суждено разрешить свою задачу иным способом. Я знал это и уже попросил у него прощения. Мне нужно приблизиться к Стяжателю на минимальное расстояние и сделать то единственное, что могу в этой инкарнации. Испепелить его на месте. До сих пор выйти на асуру не удавалось, поэтому потерять шанс сегодня — это потерять мир навсегда. Есть еще отсрочка перед Завершающей войной, есть… Но всего несколько лет — и будет поздно.
Я отвлекся и посмотрел на голограмму автовизора. Меня удачно отвлекла от тяжких размышлений передача «Этот день в истории».
— Тридцать лет назад Папа Римский Иоанн Павел II во время своего визита в Индию посетил ашрам Махатмы Ганди, где по индуистскому обычаю возложил гирлянду к его статуе…
Ведущий менялся вместе со своей передачей и был ее неотъемлемой частью. Уже и голос не тот, уже не та осанка, и щеки повисли, и брюшко выступило под пиджаком — но он по-прежнему оставался лицом «Этого дня», поэтому повеяло вдруг на меня чем-то из юности, какой-то надеждой, отогнавшей мысли о скорой смерти…
На кадрах старой хроники старик-понтифик поднес гирлянду из цветов шафрана к изваянию Ганди и медленным, слабым движением опустил ее возле каменного посоха маленького, устремленного вперед человека.
«Скорее ты пожмешь руку Папе Римскому в Ватикане, чем прорвешься к Тараке», — прозвучал в ушах голос Савитри, и сказано то было тысячи лет вперед, в нашу с нею первую и единственную ночь.
— Затем Папа вознес молитву заповедей блаженств…
И в последний миг съемки я успел уловить, как Иоанн Павел II протягивает руку (на костяшку мизинца правой налип оранжевый лепесток) и слегка касается пальцами каменной кисти Махатмы. Голограмма уже сменилась, а я все сидел и неподвижно смотрел в одну точку — на табло, мигающее ярко-алым у переезда, — пока не вздрогнул от странного шума сбоку.
Мимо, качаясь и едва не скатываясь в кювет, пронеслась грузовая фура. Я успел разглядеть бешеные от ужаса глаза парня за рулем, пассажирку-блондинку и мотылявшуюся между ними подвеску под зеркалом — яркого павлина…
«Черт, в поле сворачивай!» — безмолвно проорал я им вслед.
Он пытался, но у него ничего не получалось, и машину снова выбрасывало на дорогу.
К переезду уже летел товарняк.
Время превратилось в желе… Я увяз в нем, и в памяти оставалась только рука понтифика на руке изваяния…
Замерзшим маятником раскачиваясь из стороны в сторону и ме-е-едленно-медленно цепляя машины, фура вгрызлась в автомобильную толпу эскорта Стяжателя, как ледокол в торосы, сгребла все легковушки перед собой и поволокла вперед, ими же и тормозя.