От взрыва хохота, которым приветствовали моё бравое фатовство, слегка зазвенели бокалы на столе.
– Как пожелаете, – ответил Сент-Обан. – Значит, принимается пари, что в течение месяца вы покорите сердце маркизы де Гранкур.
– Ни за один месяц, ни за двадцать, насколько я знаю эту даму! – возгласил де Бриссак.
– Вы так полагаете, шевалье? – вскричал я, вскакивая на ноги в раздражении от такого упорного противостояния. – Вы так полагаете? Тогда выслушайте мой ответ. Не будь я Камиль де Вильморен, если не поставлю маркизу де Гранкур на колени – на колени, запомните, до того как стану на месяц старше. А не сумев этого исполнить, я выплачу тысячу луидоров!
После этого я сел, приветствуемый бурными возгласами всего собрания, и осушил свой вновь наполненный до краёв бокал, чтобы утолить жажду, которую во мне возбудила моя решительная речь.
На следующий день с больной головой и с трудом соображая я стал припоминать, что было сказано и решено за ужином у comte де Сент-Обана. Но воспоминания о вечере в целом были расплывчатыми и беспорядочными, быстро крутясь разноцветным колесом.
Единственное, однако, что встало передо мной со всей определённостью и язвило душу сожалениями, – это моё пьяное пари.
Не поймите меня неправильно. Я счёл бы неприемлемым для себя предстать перед вами в ложном свете, ибо, в чём бы ни заключались мои грехи, я никогда не был лицемером, тем более я не желаю быть им в данном случае. Чувство чести не являлось источником моих сожалений, как тому следовало быть. Мне кажется теперь, что, подобно многим из тех, кто громогласно распространяется о чести и клянётся ею как чем-то самым для себя святым, тогда я лишь смутно догадывался о том, что значит эта добродетель на деле. Мои сожаления рождались страхом, что мне не удастся выиграть пари и я буду объявлен пустым хвастуном.
Я встретил в то утро Сент-Обана и де Бриссака на приёме в Лувре, и они, смеясь, поинтересовались, ухаживаю ли я уже за маркизой. Моему ответу во многом недостало той учтивой беззаботности, вид которой я напустил на себя, и его не сопровождал мой обычный смех.
Наверное, моя грубость в этом случае дала начало толкам среди тех, кто, присутствуя за ужином у Сент-Обана, были осведомлены о пари, – дело держалось нами в глубочайшей тайне, – что я не намеревался ухаживать за дамой или на самом деле завязать с ней какие-то отношения.
Когда я услышал об этом двумя днями позже, дремлющая во мне энергия пробудилась, и, поскольку наличные деньги были на удивление отсутствующим явлением, я должен был волей-неволей взяться за дело без дальнейших оттяжек, чтобы заставить маркизу преклонить передо мной колени или в противном случае смириться с продажей своих лошадей и драгоценностей.
Поскольку виконт де Вильморен производил бы на мир жалкое впечатление без этих аксессуаров, такая жертва была немыслима.
Поэтому я начал с выяснения, какого сорта мужчину маркиза посчитает вполне приближённым к её идеалу. Вскоре я сделал вывод, что если эта живая ледышка и имеет какую-либо склонность к противоположному полу, то к военным и вообще рубакам. Я поморщился, узнав об этом, ибо от таких мужчин, по-моему, всегда несёт кожей и им свойственна бесцеремонность, неподобающие манеры, чему мне тошно было подражать. Однако тысяча луидоров плясала перед моими глазами подобно докучливому духу и должна была быть завоёвана.
Я поискал у себя тёмный костюм, который, может быть, спасся от духов, но, не найдя такового в своём шкафу, был вынужден посетить портного, которого удостаивал своим постоянством и который из-за моей статной фигуры был не слишком настойчив в своих платёжных требованиях.
Этот искусный продеватель ниток в иголки выпустил меня в мир облачённым в тёмный бархатный костюм с серебряным галуном, а сверху я застегнул перевязь из тиснёной чёрной кожи для непомерной длины рапиры с бронзовым эфесом и в кожаных ножнах.
Вообразите меня, – чьи перевязи были всегда из яркого, украшенного богатой вышивкой шёлка, у чьей шпаги эфес был больше клинка и весь сверкал драгоценностями, – таким образом преобразившегося, подобно какой-то мрачной ночной птице или какому-нибудь ханжески ноющему о добродетели последователю английского пуританина Кромвеля.
И это ещё не всё; ибо когда дома я критически обследовал свою внешность перед зеркалом, то разразился проклятиями из-за девически гладкой кожи и кроткого выражения лица, поэтому, заставив слугу принести мне горячие щипцы, попытался, закрутив вверх усы, придать им воинственный, колючий вид, который мог бы добавить свирепости моей во всём остальном утончённой красоте.