Проделав всё это и смяв свои локоны шляпой с высокой тульей, украшенной одним-единственным пером, я отправился обольщать. И де Бриссак, которого я встретил по дороге и который признал меня отнюдь не с первого взгляда, осматривая меня – блестящего кутилу Вильморена – обутого в сапоги со шпорами и препоясанного такой шпагой, от удивления резко выдохнул и спросил, с каким неприятелем я собираюсь встретиться.
– Никакой дуэли не предполагается, – отвечал я холодным тоном, рождённым уверенностью в себе, позаимствованной от моего облачения. – Я намереваюсь нанести визит маркизе.
– Тогда, во имя мессы, – вскричал он, насмешливо смерив меня взглядом от шляпы до шпор, – почему вы идёте в наступление, не прикрыв доспехами спину и грудь?
Но, оставив без внимания и его язвительные намёки на моё убранство, и прощальную просьбу передать его наилучшие пожелания маркизе, я поспешил вперёд.
Я нашёл эту даму, чья благосклонность имела для меня существенную ценность, в окружении угодливых поклонников, которых лишь несколько часов назад совершенно затмил бы мой пышный наряд. Когда я подошёл, они неодобрительно уставились на меня, и те, кто меня знал, чрезвычайно изумились, без сомнения, совершившейся перемене, в то время как те, кто меня не знал, смотрели так высокомерно, как я бы смотрел на лакея.
Но я парировал презрительные взгляды и, многозначительно звякнув ножнами, обратил внимание на длину моей рапиры, что они не могли неверно истолковать, когда я локтями проложил себе дорогу к маркизе, которой отвесил изысканнейший поклон.
– Месье виконт, – промолвила она, когда я объявился перед ней, – я безусловно не узнаю вас. Неужели мы с вами так давно встречались в последний раз?
– Немного времени прошло, – отвечал я вкрадчиво, вспомнив, что это было точно неделю назад, и моля небеса, чтобы она не сумела припомнить того же.
Мы вступили в интересную беседу, и немного спустя я понял, как это благоразумно было с моей стороны одеться с такой сдержанностью. Вскоре те блистательные и угодливые щёголи, которые стояли вокруг нас, начали расходиться, пока наконец прекрасная, пользующаяся невероятным успехом маркиза де Гранкур и воинственный Вильморен не остались наедине.
Мы обсуждали мужчин, заполнявших зал, и, будучи убеждённым, что я вряд ли буду подслушан кем-нибудь из своих знакомых, я стал решительно нападать на их женоподобные наряды и манеры, вслед за чем её великолепные глаза засверкали воодушевлением, вызванным темой, на которую, как я вскоре обнаружил, она сама никогда не уставала распространяться.
Когда через час я поднялся, чтобы откланяться, она сказала:
– Приятно встретить такого мужчину в этот век надушенных кукол.
И когда я склонился над её точёной рукой, такой белой и тонкой, она выразила желание, чтобы мы увиделись вновь, – желание, которое по очевидным причинам нашло жаркий отклик в моём сердце.
Такой была отправная точка моего ухаживания. И в течение недели оно продолжалось более или менее в том же духе, как и началось, кроме того, что с каждым днём мой язык позволял себе всё более дерзкие речи, а глаза — всё более пылкие взгляды, пока у маркизы не могло уже оставаться сомнений, что всякий раз, когда я посещал Лувр, моё поклонение предназначалось только лишь ей, а вовсе не его величеству.
Именно тогда, рассудив, что таким порядком дела зашли достаточно далеко, я решил завалить её будуар цветами и сочинёнными в нежных выражениях письмами, которые, как ни странно, все были мне возвращены.
Обдумав такое положение, я пришёл к выводу, что, возможно, маркиза, будучи дамой возвышенных и утончённых наклонностей, равнодушна к мольбам в прозе. Поэтому я нанял поэта, который десятками писал для меня оды и сонеты, которые я отправлял вместе с цветочными подношениями.
Но и тут мне снова повезло не больше прежнего, ибо, как и проза, стихи также были возвращены.
Я стал изыскивать какие-нибудь новые способы, чтобы выказать ей мою преданность, и набрёл на мысль заказать менестрелям, тогда выступавшим при дворе, серенаду для неё. Я хорошо им заплатил и велел стараться изо всех сил. Но или они пренебрегли моими указаниями, или дама также не более выносила серенады ночью, нежели изящную прозу и нежные стихи днём, ибо из троих человек, посланных мною, вернулся лишь один – и с разбитой головой – поведать мне, что они подверглись нападению слуг её милости и что его сотоварищи были отнесены домой на снятых ставнях.