Так же — с имением. Во все времена, во всех странах, управляющие господским имуществом использовали эту возможность для личного обогащения. И, выкрутив доверенное досуха, по истечению контракта покидали место службы со значительно увеличившимся собственным благосостоянием. На «Святой Руси» — эта хохмочка не проходит. Раб контракта не имеет, служит — пожизненно, под топором ничем не ограниченной господской воли. Проворовался, лопухнулся, не досмотрел, не так глянул, не так встал… на усмотрение левой пятки господской ножки. И наоборот: по закону тот, кто служит без контракта-ряда — считается рабом. Именно так формируется «головка» каждого боярского владения. Холопская и холопствующая элита. По этой норме местного законодательства. Через два века именно об этих, «верховых холопах», верхушке всякого боярского подворья, будет впервые сказано слово «дворяне». Чуть изменённая форма более общего определения: «дворовые люди», дворня.
Малушу, мать Владимира Крестителя, в летописях называют рабыней и ключницой. Пожалуй, единственная причина, по которой сестру княжеского гридня и любовницу Великого Князя могли объявить рабыней — назначение на должность ключницы. Дальше всё по логике закона и общепринятых норм поведения. Включая Рогнедово: «не хочу робича разувати».
А мне чего делать? Против закона я не пойду. Не поймут-с. Продолжаем работать под мерзкого, злобного, зелёного крокодила.
– Ага. И как ты насчёт подолов сразу угадал? Только, вишь ты, какая несуразица получается: жена твоя сегодня сама передо мной этот подол задирала. Высоко и мне вполне удобно. Сейчас там, под тем подолом, поди, Чарджи наяривает. Так что твоя вольность — не помеха. Любава… я только свистну — она сама мне на шишку вскочит. Она давно налезть мылится. Или ты не знал? Может, боишься, что я тебя самого приспособлю? Ну, тут — извини. Мне матёрых мужиков раком поставить — интересно. А вот залазить на них — нет. Придётся тебе, Потанюшка, покуда в целках нецелованных походить.
Мужик аж зубами заскрипел. Рванулся, было, ко мне. Снова за горло цапнуть. Не, дядя, шутишь — я ваше семейное боевое искусство уже понял. У меня и контрприём есть — отскочить вовремя. За вылет этой твоей… щуйцы. Потан свалился с постели, зацепил раненую руку, взвыл. Потом долго ворочался на земле, пытаясь усесться. За время вынужденной паузы в разговоре я ещё раз прогнал свои умопостроения и внёс коррективы с учётом проявившейся информации.
– Лады, языками побренчали — давай по делу. Мне нужен толковый тиун в Пердуновку. Предлагаю место тебе. Если идёшь — составляем кабальную запись. Будет у меня ещё один холоп с семейством. Нет — вольному воля, спасённому рай. До первого кулака покрепче. Как думаешь, от чего девка твоя громче кричать будет: от моего уда или когда на неё дебелый дядя навроде Звяги залезет?
– Ты! Я тебя…
– Хайло прикрой. Тесть хренов. Какой ты есть нынче — ты ни на что не годен. Разве что — бледной поганкой обожраться. Не препятствую. Попросишь — велю принести. Сам кусочек по-жирнее подам. Хочешь сдохнуть — сдохни. Что в раю, что в пекле — о подолах бабских заботы нет. И душа твоя успокоится. По этому поводу. Но ты уж сделай милость — сдохни здесь. Не тащи своих на большую дорогу. Я тут с тобой вообще попусту время трачу. Тебя в яму положить — твои баба с девкой сами у меня ошейники бегом просить будут. Дошло?
Потан молча лелеял больную руку, изредка вскидывая на меня глаза и снова опуская их в пол.
– Речь идёт о тебе. Я тебе показал, что писать можно и левой рукой. Я могу — и ты сможешь. Научишься. Коли захочешь. Не захочешь… Я в этот год много поганок насушу. Чтоб тебе с избытком хватило. Выучишься — и быстро. И будешь службу мне служить. А я тебя научу, как руку исправить. Что — «чего»? Видел я — как вот такие дела лечатся. Своими глазами видал. Голову в заклад ставить не буду, но… видел. Это дело неспешное. Год. Сам понимаешь — даром тебя год кормить я не буду. Ты служишь — и руку лечишь. По подсказке моей. Думай. Утром — ответ. Всё. Час поздний — мужикам здесь спать ложиться, пошёл я.