– В прежнее время вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили… И, бывало, сушенную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушенная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…
– А где же теперь этот способ?
– Забыли. Никто не помнит.
Это я о себе: я таких способов не помню. «Царское варенье» из вишни сварить смогу — пока жена в роддоме была, я этим и занимался. Три дня рождение дочки всей общагой отмечали. Одновременно и варенье варили. Кто поднимется, тот и тазы двигает. До сих пор удивляюсь — почему никто не обварился? Повезло. И с гостями, и с вареньем. Такое… наваристое получилось — потом три года ели. Но это с сахаром. А здесь сахара нет. Ни свекловичного, ни тростникового, ни кленового. Соответственно, практически нет кариеса. Сибирская язва — пожалуйста. Голодомор — каждые десять лет. Пародонтоз — через одного. А вот с кариесом… Здоровые раньше, в «Святой Руси», люди были — с целыми зубами помирали. Шутки-шутками, но придётся учиться. Нормальный ГГ варенья не варит, но я же ненормальный — хочу всё знать и уметь.
А хорошо плотно покушавши — опоясочку на животе распустить. Оглядеть всех присутствующих таким… доброжелательно-сытым взглядом. Ну что, сотоварищи-сотрапезники, а жить-то хорошо! И мир вокруг такой… благорасполагающий. Опа… А почему у Хотена глаз подбит? А у Звяги на костяшках пальцев — ссадины? И сидят друзья закадычные врозь.
– Хотен, кто это тебя так приложил? Глаз-то заплывает.
– Хто-хто. Кастрат твой голомордый… Гадина облезлая.
– Я те счас и вторую гляделку заровняю! А сопелку в задницу вобью! (Это Звяга — делится планами)
– Слышь, боярыч, по татьбе холопа твово — тебе отвечать.
Звяга, начавший подниматься со скамейки, остановился и неуверенно посмотрел на меня. Чего-то я не догоняю: они же друзья всегда были. Во всех делах вместе. Звяга — здоровый мужик и мастер добрый. Хотен всегда за него прятался. Ну, и шестерил помаленьку. А тут ссора.
– Вот и сядь, на чем сидел. А то завёл манеру: рабскими своими кулачонками да на вольного человека махать. Вот пожалуюсь господину твоему — он тя плетью-то и обдерёт. Чтоб наперёд от невежества твово ему убытка не было.
Опаньки! Так вот как выглядят социальные отношения в эпоху развитой сословной структуры! Звяга теперь холоп, раб мой. Хотен тоже ко мне просится, но — в слуги. Вольный человек. Более высокое сословие. И теперь он донимает своего вечного друга и защитника насмешками. Да ещё и выпороть предлагает. С чего это? А с того, что где-то валяется кусок бересты с кабальной записью. Но Звяга же от этих буквочек не изменился! Ни хуже, ни лучше, чем три дня назад был. Только тогда Хотен на него мало что не молился, а теперь… «плетью ободрать». Как-то странновато…
А в прежней моей жизни не так было? Дадут человеку корочку или в другой кабинет пересадят. И куча народа из прежних знакомцев — прогибаться начинают. «Иван Иваныч» — только с придыханием. Или наоборот — «встать, суд идёт». И всё, будто и знакомы не были. А ведь человек от бумажки не меняется. То, за что он сегодня бумажку получил, он же раньше делал, он прежде тем стал, что сегодня бумажкой засвидетельствовано. Но… сегодня на него вот такой ценник налепили, по ценнику и почёт.
Мда, хороший обед был. Всё пищеварение испортили. Вся благостность с сытостью… только горечь во рту.
– Я смотрю, боярыч, худо у тя работнички работают. Мужики-то здоровые, а ленятся. То — постоят, то — посидят. Оно понятно — у тя свои заботы. А за этим народцем глаз да глаз нужон. Ты поставь-ка меня над ними, над дровосеками, старшим — они у меня быстро забегают, мотыльками порхать будут, кузнечиками заскачут.