Кхолле выстрелил удачно: перчатка даже не дернулась и прямо к его ногам слетела, но упала не очень хорошо: за что-то зацепилась и свернула себе шею. Для "Средней фауны" в таком виде она, конечно, не годилась. Надо было ее либо уничтожить, либо оставлять так - пусть сама выкарабкивается, когда время фиксации кончится. Я говорю: они после неудачи с бовицефалом были сильно раздражены, особенно Каспар. Тот прекрасно знал о пристрастии Кхолле ко всем живым тварям, когда на них не надо охотиться, пристрастии, которое переходило иногда чуть ли не в сентиментальные слюни - недостаток, сколько я знаю, свойственный не только жестоким людям. Каспар решил поиздеваться над Кхолле Кхокком. Он разбудил перчатку и стал ее мучить. Я не буду говорить о том, как он ее мучил, я терпеть не могу Беппию, даже сейчас, когда от него только память недобрая остается. Да и не расспрашивал я, что именно он с ней вытворял.
- Перестань, - сказал ему Кхолле Кхокк. - Убей сразу.
Он не верил своим глазам. Ни один куафер, даже Каспар, не в состоянии мучить зверя - так он считал, так его учили. У Кхолле были свои завихрения, иллюзии у него были. Но Каспар и не думал переставать. Он мучил перчатку, а та дико пищала, а он что-то там такое над ней вытворял и при этом на Кхолле поглядывал.
Тогда Кхолле Кхокк вырвал у него нож и одним махом отсек бедной зверушке голову. Голова откатилась. После этого Беппия и Кхолле Кхокк подрались и друг друга хорошо потрепали, потому что добрый наш Кхолле Кхокк великолепно умеет драться.
Они вернулись в лагерь по одному, и с тех пор вместе их уже не видел никто. После чего Каспар Беппия потерял последнего товарища, а Кхолле Кхокк заполучил первого в своей жизни врага.
Кхолле Кхокк не знал, как себя с врагами вести. Как только Каспар оказывался поблизости, Кхолле Кхокк уже не мог оторвать от него глаз, и челюсть его подрагивала. При этом выглядел так, будто он королева, которую фрейлины застали у замочной скважины. Каспар, тот, наоборот, чувствовал себя очень хорошо, потому что давно привык к ненависти и даже считал, что она, ненависть, - часть атмосферы, окружающей любого "настоящего мужчину". У него тоже были свои иллюзии. А теперь появилась еще одна радость издеваться над Кхолле Кхокком, потому что тот эти издевательства переживал страшно, а ответить словно бы и стеснялся, черт его знает почему. А Каспар над ним даже и не издевался, а скорее подначивал, но и все-таки издевался, пожалуй, только осторожно, умно, не переходя грани, после которой Кхолле Кхокк не выдержал бы и вспылил, и устроил, например, драку, что, наверное, было не в интересах Каспара.
Этот парень, Беппия, - не перестаю на него удивляться. Я таких не встречал, хотя, казалось бы, кого только на свете не видел. Он каждый раз делал все, чтобы не только другим, но и себе плохо было. Он все время ходил на грани списания. Пусть он хоть трижды профессионал, не пойму, зачем он к нам пришел: мы не святые, конечно, но подонков среди нас мало, они с нами не уживаются. А этот - он словно гордился тем, что подонок! Он, по-моему, просто гадкий мальчишка, которого и дома, и на улице лупят, гадкий мальчишка, несмотря на свои двадцать семь лет. Он и к нашему Кхолле приставал так, словно вызывал всех нас: "В конце концов, отлупите же вы меня! Не видите разве, какой я гадкий мальчишка?"
Так продолжалось долго, до самой почти прочистки, пока однажды к нему не подошел Лимиччи и не сказал:
- Еще раз заденешь при мне малыша, ребра повыдергиваю.
Лимиччи хотел сказать это шепотом, чтобы Кхолле не слышал, но получился обычный рев. Каспар моментально сжался, как загнанный в угол кот-сис, встопорщил усики.
- Может, прямо сейчас и начнешь выдергивать?
- Могу и сейчас, - обиделся Лимиччи и выкинул Каспара за дверь. Тот пролетел добрых три метра и шлепнулся в вонючую галлинскую лужу (все лужи на Галлине были вонючие).
Лимиччи подошел к нему и спросил:
- Так начинать?
Каспар, вскочивший с земли моментально и моментально вставший в позицию, боя все же не принял. Он пробормотал невнятную угрозу и ушел, озираясь.
Когда Федер узнал об этом, то не стал разбираться, кто прав, кто виноват и кто первый начал, а просто вызвал к себе Каспара и при Лимиччи заявил, что это последний пробор, на котором Каспар имеет счастье показывать свои необыкновенные куаферские таланты, что хватит уже и что ему глубоко наплевать на рекомендации Центрального интеллектора, а то эти интеллекторы умничают уж больно, такого иногда нарекомендуют - не отмоешься.
А Каспар почесал свои бледные усики, глазками голубенькими похлопал и сказал, уходя:
- Опять пробовать. Надоело, честное слово!
Мы никто не понял этой фразы, и никто не спросил, что, собственно, она должна означать. Но вообще интересно: даже такой законченный подонок и тот со своими странностями.
Я и понятия не имею, удастся ли мне когда-нибудь досказать то, что я досказать собираюсь, да и нужно ли мне это вообще - досказывать. В рассказчики особые я до сих пор не метил, да и не вышел бы из меня рассказчик - начну про одно, оттуда на другое перескочу и все на месте стою. Я про Кхолле Кхокка рассказывал, думал, получится не больше как минуты на три, задерживаться на нем не хотел, а только собирался как пример привести: вот, мол, уж какой добряк и всепрощала этот наш Кхолле был, а ведь и то раскусил сразу дружка моего, тогда еще будущего, Симона дю-А. Он, еще когда мы в "Биохимии" длинным рядом сидели, сказал мне про нового математика, что с ним толкового пробора не выйдет, что хлопотно нам будет с дю-А. Что какой-то он _ненадежный_. И я согласился, с огромной готовностью согласился, поспешно и даже как бы угодливо: мол, ну и типчик этот дю-А. Но думаю, уже тогда засело во мне наше сходство. Я сразу забыл про грубость, с которой отбрил меня мой как бы близнец.