— Так мало ребят? Маришка, сколько же всего у вас в школе классов?
— Один. То есть, классов, их пять, но помещение одно. У каждого класса — своя скамейка. Первый — самая длинная скамейка, на четверых ребят. Три девочки и мальчик. У нас — трое. Я к еще две девочки.
— Маришка, — я не дослушал, — а почему?
— Что почему?
— Почему так мало ребят?
— Почему-почему, я говорю, такой город. Трудно жить. А что, у вас по-другому?
— Где… у нас? — кажется, я покраснел.
— Ну… у вас. Ведь ты же сказал, что приехал из другого места.
Смущенный, я пожал плечами и отвечать не стал.
Что я мог ответить этой маленькой незнакомой девочке? Что есть и другие места; где все не так и жизнь идет по-другому? Где не сидят, притаившись в лужах, жадные до живого мертвецы? Где из окон домов не летят в твою голову гири? Ну, скажу, а что дальше? Рана на маленьком сердце? Мечта о несбыточном? А почему о несбыточном? А ты здесь на что?
За разговором и мыслями про себя мы свернули на боковую улицу.
Она шла под уклон, была бугриста и косовата. Ноги все время норовили запутаться в лабиринтах, сложенных из выпирающих невпопад булыжников. Идти было непривычно трудно, а тротуар под стенами тянулся такой узкой до невозможности полосой, что волей-неволей приходилось мучиться, идя по камням.
Метрах в ста впереди виднелось что-то черное и большое. Я пригляделся: опять памятник. Уж очень сильно кого-то одолевала тоска по вечности. Кого? Мертвецов из луж? Или в городе есть и другие хозяева?
— Маришка, а эти памятники, там, на площади, теперь этот — впереди, давно их поставили?
— Их поставили, когда строили город. Очень давно. У нас их много, не только эти. На каждой площади, в скверах, просто на улице, во дворах.
— Даже во дворах? А ты знаешь, кто такой, например, Дантес? Или вон там, впереди?
— Конечно. Мы это проходили в школе, мама нам говорила. Они — герои, те, кто строил наш город. Мы должны ими гордиться и брать с них пример.
Я внимательно посмотрел на Маришку. Лицо ее было серьезным. Я ничего не сказал, перевел взгляд на ближайший дом и увидел на угловом ризалите табличку с названием улицы. Она оказалась незамазанной, чистой, лишь слегка поблекшей от времени.
«Улица Неизвестного солдата» — черные буквы красиво ложились на белую эмаль.
Мы дошли до сквера и остановились у низких кустов кизильника, охвативших памятник плотным колючим кольцом. Прохода в кустах не было.
Я стоял и смотрел, Маришка смотрела тоже, но скорее не из любопытства, а просто из-за меня.
Там, куда мы смотрели, за кизильником, за чугунными столбиками и цепью высился постамент — глыба темного камня, а на глыбу, на ее тесаный верх, была посажена башня танка. Люк башни открыт, из люка смотрит, кося глазами, простолицый танкист без шлема. Как живой.
Он-то, наверно, и есть тот неизвестный солдат, в честь которого названа улица. А на башне красной победной краской написано: «Прага-68».
Голова моя затекла. Маришка, которой наскучило это затянувшееся стояние, уже тянула меня от памятника. Мы оставили солдата в покое и пошли. Пройдя с десяток шагов, я не удержался и оглянулся. Мне показалось, что длинный пушечный ствол немного сдвинулся в сторону и смотрит как раз в самую мою спину, ближе к левой лопатке. И танкист уже не косит глазами, а смотрит прямо и пристально.
«Чепуха, — подумал я, унимая нервную дрожь и невольно убыстряя шаги, — сколько в этом городе чепухи».
Маришка теперь за мной едва поспевала.
— Куда ты так… Погоди…
Не мог же я ей сказать, что испугался памятника. Хорош бы ябыл после такого признания.
— Разбежался чего-то. Вроде и улица не под уклон, а ноги сами бегут.
Улыбка, которую я попытался выжать, наверное, более походила на гримасу уличенного в обмане ученика. Но все же шаг я замедлил.
— Смешной ты… У вас там все такие смешные?
— У нас разные, — ответил я, уже не гримасничая, а улыбаясь нормально.
Я вспомнил, что мы о чем-то не договорили. Помешал памятник. Ах да, разговор шел о школе, и Маришка упомянула маму. Мама…
— А папа? Кто он, твой папа?
Голос Маришки был спокоен, а в глазах я прочитал удивление.
— Папа? Что такое папа?
Я смутился и обругал себя за бестактность. Но все-таки Маришкин вопрос прозвучал странно.
— Ну, папа, твой папа…
— Мой? Я тебя не понимаю. Расскажи, что такое папа.
Ну и задачку задал я сам себе. Но Маришка смотрела пристально и надо было отвечать.
— Папа… Это такой человек, взрослый человек, мужчина…
— Мальчик?
— Не мальчик, мужчина.
Я по глазам видел, что Маришка не понимает. Но как можно не понимать таких элементарных вещей. Есть мама, есть папа, что тут непонятного? А Маришка не понимала.
— Мужчина — это большой мальчик. Вот я — мужчина.
— Ты — папа? — в глазах Маришки горел огонек интереса.
— Да, у меня есть дети.
— Мой папа?
— Нет, Маришка, — я смутился, хотя Маришкин вопрос был по-детски прост и наивен, — я не твой папа.
— А… — кажется, девочка разочаровалась.
— Больших мальчиков в нашем городе нет, — сказала она вполне безразличным голосом, — только маленькие.
— Почему? — я искренне удивился.
Маришка ответила так же безразлично и как-то заученно, словно отвечала вызубренный урок.
— Все большие мальчики строят другой город, еще больше, чем наш. Очень далеко.
Я вспомнил:
— А старики? Ты говорила, что у вас живет один.
Я хотел добавить про гирю. Не старик же ее бросил в нас из окна. Так легко, словно пушинку. И не ребенок. Потом вспомнил этих, Болотного Хозяина и Глаз Улицы, и спрашивать не стал. Мало ли какой нежити не дает покоя проходящий под окнами живой человек.
Маришка ответила:
— Да, старики живут. Они очень старые, их мало. Мама говорила, что они никогда не умирают. Маленькие умирают, а старики нет.
— А мама у тебя кто?
— Она мама.
«Странная у меня спутница. А город у них действительно паршивый. И даже не в памятниках и не в оживающих мертвецах дело. Что-то за всем этим стоит. Что-то большее, чем видится глазами. И глубже, и страшнее. Какой-то излом, «Трещина», — вспомнил я и повторил про себя: «Трещина. На всем, даже на этой девочке».
— А твоя мама, у нее только ты или у тебя есть братик, сестра?
— Что это, братик, сестра?
Опять тупик. Я попытался обойти его стороной.
— В вашем классе, ты говорила, три девочки, у каждой есть мама…
Маришка не дала мне договорить. Она даже рассмеялась от моей глупости. Я заметил, что серебряный ее смех гаснет, едва начавшись. Словно бы маленький колокольчик после первого удара опустили в воду.
Словно она стеснялась своего смеха и, не дав набрать ему силу, глушила его намеренно. Или боялась.
— В классе у нас мама одна. У всех одна.
Маришка говорила, словно выговаривала мне, повторяя на редкость непонятливому ученику само собой разумеющееся. Голос ее при этом сделался нарочито строгим, как у взрослой. Она пыталась нагнать на себя строгости, наверное, повторяя манеры какой-нибудь из своих воспитательниц. Но голос девочки скоро не выдержал этого тона, потончал, и ока спросила уже как обычно: — А что. Сысгет м?м несколько?
— Нет, наверное, не бмвгет.
Мне не хотелось ей говорить, как бывает у нас, в той сказке, из которой я появился. Я бы мог ей рассказа гь многое, но Маришка не была особенно любопытной, да и мне говорить не хотелось. «В чужой монастырь со своим уставом не лезут», — это правило я помнил твердо.
Когда мы проходили вдоль квартала одинаковых, желтых, как зубы курильщика, низкорослых домов, я почувствовал легкий разряд электричества в предплечье правой руки.
«Первое предупреждение, — отметил я про себя, — до Нулевого Часа остается ровно 20 минут».
Время, отпущенное на пребывание в этой сказке мне, праздному наблюдателю, истекало. Через 20 минут тело мое станет прозрачным, растворится в воздухе, словно сахар в воде, и меня здесь больше не будет.