Я вошел в гостиную с низким балочным потолком, открыл буфет у стены и проверил, сколько у меня осталось спиртного.
Чуть меньше глотка виски „Шивас Регал“, остатки джина и бутылка сладкого шерри, к которому Джейн пристрастилась в первые месяцы беременности. И я решил выпить чая. Я почти всегда делаю себе чай, когда неожиданно просыпаюсь среди ночи. Индийский, без молока и сахара. Я научился этому у аборигенов Салема.
Я проворачивал ключики в дверцах буфета, когда услышал, что кухонные двери закрылись. Они не захлопнулись с шумом, как от порыва ветра, а заперлись на старинный засов. Я замер с бьющимся сердцем, затаил дыхание и прислушался. Но я слышал только вой ветра, хотя и был уверен, что чувствую чье-то присутствие, будто в доме кто-то чужой. После месяца, проведенного в одиночестве, месяца абсолютной тишины, я стал чувствителен к малейшему шелесту, легчайшему скрипу, каждому шагу мыши и более сильным вибрациям, вызываемым человеческими существами. Люди резонируют, как скрипки.
Я был уверен, что в кухне кто-то есть. Кто-то там был, но я не чувствовал никакого тепла, не улавливал ни одного из обычных дружелюбных звуков, означающих человеческое присутствие. Удивительно. Как можно тише я прошел по коричневому коврику к камину, в котором все еще тлела вчерашняя зола. Я поднял длинную латунную кочергу с тяжелым ухватом в форме головы морского конька и взвесил ее в руке.
Навощенный паркет в холле запищал под моими босыми ногами. Напольные большие часы фирмы „Томпион“, свадебный подарок родителей Джейн, издавали задумчивое медленное тиканье изнутри корпуса красного дерева. Я остановился у двери кухни и прислушался, пытаясь уловить легчайший шум, тишайший вздох, слабейший шелест материала, трущегося о дерево.
Ничего. Только тиканье часов, отмеряющих продолжительность моей жизни, так же, как отмеряли жизнь Джейн. Только ветер, который так и будет гулять в проливе Грейнитхед, когда я отсюда уеду. Даже море как будто утихомирилось.
— Есть ли кто-нибудь? — закричал я голосом сначала громким, а потом сдавленным. И стал ожидать ответа или отсутствия ответа.
Было ли это пение? Отдаленное, приглушенное пение?
А может, это всего лишь сквозняк свистел в щелях дверей, ведущих в сад?
Наконец я нажал на ручку, заколебался, но все-таки открыл дверь кухни. Ни скрежета, ни скрипа. Я же сам смазал маслом петли. Я сделал шаг, потом другой, может, слишком нервно, шаря рукой по стене в поисках выключателя. Люминесцентная лампа замигала и засветила ровным светом. Я инстинктивно поднял кочергу, но сразу увидел, что старинная кухня пуста, и опустил ее.
Двери в сад были закрыты на ключ и на засов. Ключ лежал там, где я его и положил, на тихо урчащем холодильнике. Чистенький настенный кафель весело блестел: ветряные мельницы, лодка, тюльпаны и сабо. Медная утварь, висящая рядами, слабо поблескивала, а кастрюля, в которой я вчера варил на ужин суп, все еще ждала, пока я ее помою.
Я открывал шкафчики, хлопал дверцами, поднял страшный шум, чтобы увериться, что я — один. Я послал угрожающий взгляд в непроницаемую темноту за окном, чтобы отпугнуть любого, кто мог таиться в саду. Но увидел лишь неясное отражение своей перепуганной физиономии, и именно это испугало меня больше всего. Страшен даже сам страх. А вид собственного страха еще страшнее.
Я вышел из кухни и в коридоре еще раз громко, но осторожно вопросил:
— Кто там? Есть ли кто здесь?
И снова в ответ — тишина. Но у меня было удивительное тревожное чувство, что кто-то или что-то передвигается рядом со мной, будто невидимое движение вызывает дрожание воздуха. Меня также пронизало ощущение холода, чувство затерянности и болезненной грусти. То же самое испытывает человек после дорожной катастрофы или когда ночью слышит диссонирующий рев младенца, боящегося темноты.
Я стоял в холле и не знал, что делать; более того, я не знал, что мне думать. Я был совершенно уверен, что дом пуст, что в нем нет никого, кроме меня. У меня не было никакого конкретного доказательства, что кто-то чужой вторгся внутрь. Никаких выбитых дверей, никаких разбитых стекол. И все же не менее очевидно было, что атмосфера дома подверглась тонкому изменению. У меня появилось впечатление, что я вижу холл в иной перспективе, как негатив, перевернутый на сто восемьдесят градусов.
Я вернулся в кухню и снова заколебался, потом все же решил заварить себе чашечку чая. Пара таблеток аспирина также должна мне помочь. Я подошел к плите, где стоял чайник, и к своему крайнему удивлению увидел, что из его носика выходит тонкая струйка пара.