— Но, дядя, — сказал Мишель, поднимаясь на лесенку, — у вас двадцать томов Бальзака!
— Да, конечно, Бальзак — первый романист мира, многие из созданных им типов превзошли даже мольеровских! В наше время ему не достало бы мужества написать «Человеческую комедию».
— Тем не менее, — возразил Мишель, — нравы, описанные им, весьма отвратительны, а как много среди его героев персонажей настолько жизненных, что им вполне нашлось бы место среди нас.
— Разумеется, — поддержал юношу дядя. — Но откуда теперь брал бы он своих де Марсе, Гранвиллей, Шенелей, Мируэ, Дю Геников, Монтриво, кавалеров де Валуа, ля Шантри, Мофриньезов, Эжени Гранде, Пьерет, все эти очаровательные образы, олицетворяющие благородство, ум, храбрость, милосердие, чистосердечие — он их не изобретал, он их копировал. Зато он не испытывал бы недостатка в моделях, живописуя людей алчных, финансистов, защищаемых законом, амнистированных жуликов, ему было бы с кого писать Кревелей, Нюсинженов, Вотренов, Корентенов, Юло и Гобсеков.
— Мне сдается, — заметил Мишель, переходя к другим полкам, — что перед нами — примечательный автор!
— Еще бы! Александр Дюма, Мюрат словесности, смерть настигла его на тысяча девятьсот девяносто третьем томе. Он был самым увлекательным рассказчиком, щедрая к нему природа позволила ему без ущерба для себя растрачивать свой талант, ум, красноречие, пыл, задор, свою физическую силу, когда он захватил пороховую башню в Суассоне, злоупотреблять своим рождением и гражданством, без пощады попирать Францию, Испанию, Италию, берега Рейна, Швейцарию, Алжир, Кавказ, гору Синай, Неаполь, этот город особенно, когда он вторгся туда на своем Сперонаре. Какая удивительная личность! Считается, что он достиг бы рубежа четырехтысячного тома, если бы не отравился в расцвете лет блюдом, которое сам изобрел.[42]
— Как обидно, — воскликнул Мишель, — надеюсь, других жертв в этом ужасном происшествии не было?
— К сожалению, были, и среди прочих Жюль Жанен, известный в то время критик, сочинявший латинские стихи на полях газет. Произошло это на ужине, который Александр Дюма давал Жанену в знак примирения. Вместе с ними погиб еще один писатель, моложе их, по имени Монселе, оставивший нам шедевр, к несчастью незаконченный, — «Словарь гурманов», сорок пять томов, а дошел он только до буквы «Ф» — фарш.[43]
— Черт побери, — отозвался Мишель, — а ведь какое многообещающее начало!
— А теперь на очереди Фредерик Сулье, отважный солдат, всегда готовый прийти на помощь и способный взять самую неприступную крепость, Гозлан — гусарский капитан, Мериме — генерал от прихожей, Сент-Бев[44] — помощник военного интенданта, директор склада, Араго — ученый офицер саперных войск, сумевший сделать так, что ему простили его ученость. Взгляни, Мишель, далее идут произведения Жорж Санд — восхитительный талант, из числа самых великих писателей Франции, получившая, наконец, в 1895 г. давно заслуженную награду и отдавшая врученный ей крест своему сыну.
— А это что за насупившиеся книги? — спросил Мишель, указывая на длинный ряд томов, укрывшихся под карнизом.
— Не задерживайся, дитя мое, это шеренга философов — Кузенов, Пьеров Леру, Дюмуленов и многих других; а поскольку философия — дело моды, неудивительно, что сейчас их никто не читает.
— А это кто?
— Ренан, археолог, наделавший шуму; он попытался сокрушить божественную природу Христа и умер, пораженный молнией, в 1873 г.[45]
— А этот? — продолжал расспрашивать Мишель.
— А этот — журналист, публицист, экономист, вездесущий генерал от артиллерии, скорее шумный, нежели блестящий, по имени Жирарден.
— Не был ли он атеистом?
— Отнюдь, он веровал — в себя. О, а вот, чуть поодаль, полный дерзости персонаж, человек, который, будь в том нужда, изобрел бы французский язык и был бы сегодня классиком, если бы языку еще обучались, — Луи Вейо, самый непоколебимый приверженец Римской церкви, к своему великому изумлению умерший отлученным.[46] А вот Гизо, суровый историк, в минуты досуга он развлекался тем, что строил козни против Орлеанской династии. А здесь, видишь, — гигантская компиляция: единственно «верная и самая подлинная история Революции и Империи» — она была опубликована в 1895 году по указанию правительства, чтобы положить конец различным толкованиям, бывшим в ходу относительно обозначенного здесь отрезка нашей истории. При составлении этого труда широко использовались хроники Тьера.
— Ага, — воскликнул Мишель, — вот славные ребята, они выглядят молодо и задорно.
— Ты прав, здесь вся легкая кавалерия 1860-х, блестящая, бесстрашная, шумная, ее бойцы перемахивают через предрассудки, как через препятствия на скачках, отбрасывают условности, как ненужные помехи, падают, снова поднимаются и бегут еще быстрее, ломая головы, что отнюдь не сказывается на их самочувствии! Вот шедевр той эпохи — «Мадам Бовари», вот «Глупость человеческая» некоего Норьяка — безбрежная тема, которую он не смог исследовать до конца. Вот все эти Ассолланы, Оревильи, Бодлеры, Парадоли, Шолли, молодчики, на которых волей-неволей приходилось обращать внимание, так как они палили вам по ногам…
— Но лишь холостым пороховым зарядом, — заметил Мишель.
— Пороховым зарядом с солью, и уж как от него щипало! Посмотри, вот еще один парень, не обделенный талантом, настоящий сын полка.
— Абу?
— Да, он хвалился, вернее, его хвалили за то, что он возрождает Вольтера, и со временем он дорос бы тому до щиколотки; к несчастью, в 1869 году, когда Абу почти добился принятия в Академию, он был убит на дуэли свирепым критиком, знаменитым Сарсэ.[47]
— Не будь этой беды, он, возможно, пошел бы далеко? — осведомился Мишель.
— Ему все было бы мало, — ответил дядя. — Ты познакомился, мой мальчик, с главными военачальниками нашего литературного войска. Там, на задних полках, ты увидишь последние шеренги скромных солдат, чьи имена удивляют читателей старых каталогов. Продолжай осмотр, позабавь себя: там покоятся пять или шесть веков, которые были бы рады, если бы их перелистали.
Так прошел день. Мишель пренебрегал незнакомцами, возвращаясь к именам, покрытым славой, натыкаясь на любопытные контрасты: за Готье, чей искрометный стиль несколько устарел, шел Фейдо, последователь таких скабрезных авторов, как Луве или Лякло, а за Шанфлери следовал Жан Масе, самый искусный популяризатор науки. Взгляд юноши скользил от Мери, фабриковавшего шутки по заказу, как сапожник туфли, к Банвилю, кого дядюшка Югенен без обиняков характеризовал как жонглера словами. Мишелю попадался то Сталь, так тщательно изданный фирмой Этцеля, то Карр, моралист острого ума и твердого духа, не позволявший никому себя обворовывать. Повстречался Уссэ — отслуживши однажды в салоне г-жи Рамбуйе,[48] он вынес оттуда нелепый стиль и жеманные манеры; наконец, Сен-Виктор, за сто лет не потерявший яркости.
Затем Мишель вернулся туда, откуда они начали; он брал то один, то другой бесценный том, открывал, прочитывал в одном фразу, в другом — страницу, в третьем — лишь названия глав, а в ином — только само заглавие. Он впитывал литературный аромат, ударявший ему в голову пьянящим духом ушедших веков, пожимал руки всем этим друзьям из прошлого, которых бы знал и любил, догадайся он родиться раньше! Г-н Югенен не мешал ему и сам молодел, любуясь юношей.
42
А. Дюма-старший являлся и автором книги кулинарных рецептов. Эпизод с отравлением придуман Жюлем Верном. В момент написания романа А. Дюма и прочие упомянутые в этой связи люди были благополучно живы и умерли по прошествии многих лет естественной смертью.
48
Литературный салон маркизы де Рамбуйе середины XVII века, сыграл большую роль в создании французского литературного языка.