Все последующие горькие культурные и политические раздоры, потрясавшие город, были делом рук исключительно парижан. Сразу после освобождения по Парижу прокатились волны мести так называемым collabos, то есть коллаборционистам: начались аресты и самосуды над всеми, кто сотрудничал или только подозревался в сотрудничестве с нацистами. Началось L'épuration sauvage («дикое очищение»). Осенью — зимой 1944/45 годов волна ярости охватила горожан, жаждавших справедливости. Все происходящее походило на мрачную оргию ненависти и отмщения. Первыми пострадали известные шпики, полицейские осведомители и дельцы черного рынка, которым платили (или кого подозревали в том, что им платили) нацисты.
Большинство из них были казнены без всякого суда и следствия. Ходили слухи, что в первые месяцы после освобождения страны по всей Франции было казнено до 100 000 коллаборационистов; позднее утверждали, что эти данные завышены теми, кто пытался выставить предателей невинными жертвами и показать «освободителей» кровожадными варварами. Правые назвали месть толпы эхом Террора 1793 года. В этом была доля правды: большинство казней происходили из мести, что отличало революционный менталитет 1790-х годов. Можно с уверенностью сказать, что казней было как минимум 10 000 (это подтверждает официальная статистика).
«Красота вырвалась на улицу!» Граффити. Париж, май 1968 г.
Настоящей проблемой стало определение самого понятия «коллаборационизм». Дело, казалось бы, несложное: кто настоящий коллаборационист, было понятно — все видные деятели Виши и публичные персоны времен оккупации. С этими все было ясно: они выступали заодно с идейными нацистами, мечтавшими о господстве своей расы, а если и проявляли себя как французы, то искали мести за дело Дрейфуса и множество других преступлений, совершенных против европейской цивилизации от имени социализма или демократии. Так что коллаборационистом в этой трактовке автоматически становился всякий, кто принял решение о сотрудничестве с нацистами в октябре 1940 года, когда маршал Петэн призвал в радиообращении каждого француза «явить искреннее сотрудничество, преисполниться терпимости и доверия». В 1940-м множество парижан были «петэнистами», даже не являясь сторонниками нацистов.
Война, однако, внесла свои коррективы в толкование термина «коллаборационизм». Неясности в терминологии появились во времена оккупации, когда практически каждый житель города в определенный момент был вынужден подчиниться нацистам, пусть и неохотно, но сотрудничать с ними. Еще хуже дело обстояло с определением пассивных коллаборационистов: является ли преступлением, например, секс с немецким солдатом, особенно если это любовь? Является ли «политическим коллаборационизмом» согласие налить воды на вежливую просьбу со стороны офицера германской армии? А пение, или участие в театральном представлении, или публикация книги? А донос на соседа, который, возможно, был коммунистом или евреем? Если обобщить, то к 1943 году «все были коллаборационистами». Четко размеченной шкалы злодеяний не существовало.
Среди постыдных картин тех лет особенно запомнились сотни женщин, которым брили головы в наказание за «горизонтальный коллаборационизм» — за то, что они спали с врагами. В Париже, и особенно в рабочих районах столицы, стало даже модным присоединиться к толпе, которая нападает на подобных женщин и издевается над ними. В XVIII округе шлюху, обслуживавшую немецких пехотинцев, беснующаяся толпа забила ногами до смерти. Та же участь постигла известных гомосексуалистов, продававших себя светловолосым «арийским бестиям». Железнодорожные рабочие, четыре года терпевшие издевательства мелких чиновников, давили им яички или увечили иначе — всегда так, чтобы те остались нетрудоспособными инвалидами. Ходили слухи, что молодые борцы Сопротивления собираются отрезать грудь даже любимице парижан Арлетти, общавшейся с бошами в лучших салонах и на приемах. Актрису арестовали. Освободившись, она появилась в свете с тюрбаном на голове, из-за чего пошли слухи о том, что ей обрили голову (Арлетти выпускали из тюрьмы на съемки парижских сцен для фильма «Дети райка» Марселя Карне). Некоторых женщин обливали смолой и валяли в перьях, на других рисовали знаки свастики и гнали по улицам, третьих прилюдно пытали. Ликование палачей, которым сопровождалось человеческое страдание, позднее замалчивалась левыми «освободителями».
Не менее жестокое «очищение» шло в рядах интеллектуалов и политиков — единственное отличие состояло в том, что большинство процессов проходило официально, а не было самосудом ярых мстителей (многие из которых и сами имели преступное прошлое). Судебные слушанья начались весной 1945 года, которая выдалась солнечной и теплой и была полной противоположностью мрачной атмосфере, нависшей над залами наспех собранных судов, пропустивших сквозь себя за короткий период времени огромное число обвиняемых. Той же весной дух мщения получил дополнительный импульс: в Париж начали возвращаться заключенные из концентрационных лагерей. Они выделялись в толпе неуверенной походкой, почерневшими зубами, тонкими как спички руками и ногами. Встречая их на улице, многие парижане не могли сдержать слез.