Прошли недели и месяцы после освобождения города, и те, кто во время оккупации оказывал немцам поддержку, поняли, что попали в смертельную ловушку. Среди них начались таинственные «самоубийства», некоторые пропали без вести. Многие попрятались по темным квартирам в надежде на то, что беда обойдет их стороной. Когда начались суды, напряжение сразу спало. Самые ожидаемые парижанами слушания — над маршалом Петэном и Пьером Лавалем — прошли летом — осенью 1945 года. Парижане чувствовали себя преданными и испытывали гнев, наблюдая за тем, как Лаваль пытался покончить с собой, но все равно, был публично казнен, а Петэн получил пожизненное заключение. Горожане считали, что в этом случае возмездие никак не соответствовало совершенным злодеяниям.
Многие известные коллаборационисты надеялись отвертеться от наказания, судьи же, что называется, ходили по тонкому льду — с одной стороны, в зале сидела разъяренная толпа, жаждавшая возмездия, с другой, над ними стояло правительство, ожидавшее, что слушания пройдут в соответствии с законом. Видным пособником нацизма, у которого было множество друзей в верхах, в том числе во Французской академии, был Робер Бразийяк (среди тех, кто подписал прошение об отмене ему смертной казни, были Поль Валери, Франсуа Мориак и Поль Клод). Как бы то ни было, Бразийяка казнили, и мало кто о том сожалел. Лишь эстет, гомосексуалист, арабист, друг и любовник Пруста, коллаборационист (и фанатичный поклонник Гитлера, прозванный «la Gestapette»[131]) Жак Бенуа-Мешен высказывал странную причину, по которой не стоило казнить Бразийяка: «Нельзя убивать поэта!» Сам Бенуа-Мешен едва избежал встречи с расстрельной командой и вновь появился на политической арене Франции в конце 1950-х годов как советник правительства де Голля по связям с арабским миром.
Никто не сомневался в том, что Бразийяк является преступником. Его ненависть к парижским евреям ошеломляла даже руководящую верхушку нацистов (во время операции «Весенний ветер» он громко жаловался Даннекеру, что захвачено слишком мало еврейских детей). Его судили по обвинению в измене родине и казнили 6 февраля 1945 года. «Париж наиболее прекрасен, когда его покидаешь», — сказал он при аресте.
Бразийяк был отъявленным злодеем, но его анализ политики «очищения» был острым и проницательным. Прячась от ареста, он назвал восстание против нацистов и освобождение столицы «предательством истории».
У меня нет иллюзий в отношении военных подвигов так называемой «недели славы», — писал он. — Я помню, что в городе оставалось всего несколько тысяч немцев, я не верю в миф о героизме восстания. […] Я читал некоторые книги Арагона, в том числе отрывок, где он говорит о «дерьме французской армии», а также его недавние стихи… Газеты твердят мне, что освобождение Парижа есть славный военный подвиг, но я знаю об убийствах, случаях личной мести и гнусных преступлениях[132].
Неприязнь Бразийяка к Луи Арагону, который цинично играл роль поэта-патриота в оккупированном Париже, вполне оправдан. Напрочь забыв о свободолюбии сюрреализма, Арагон стал ярым сталинистом, неприкрыто старавшимся обернуть «чистки» после освобождения столицы на пользу коммунистической партии. Так, в своей газете «Les Lettres françaises» Арагон призвал обрушить полноту гнева борцов Сопротивления на всех, кто хоть как-то выступал против компартии. Он вел кампанию против маститого романиста Андре Жида, чьи антинацистская позиция и нелюбовь к СССР были общеизвестны. Подобных нападок не избежал и писатель Поль Низан, который до соглашения между Советами и нацистами в 1939 году был коммунистом. Он слыл смелым бойцом и погиб во время отступления в Дюнкерке в 1940 году. Попыткам Арагона представить его «полицейским шпионом» воспротивились многие деятели парижской литературы и науки, например Андре Бретон и Жан-Поль Сартр, но упрямые коммунисты подхватили эту ложь и понесли ее, словно знамя.
132
Лучше всего последние дни Бразийяка описаны в антологии о французских писателях 1940–1945 гг., изданной под редакцией Жермена Брее. —