В 1962 году министр культуры в правительстве де Голля Андре Мальро разработал закон, в котором центральные части города были разделены на «сектора сохранения» и определялись по своему вкладу в историю. Сначала в реестр защищенных районов попал Марэ — самый обветшалый, заброшенный и опасный район столицы. Многие дома этой округи не ремонтировались сотню лет и дольше; на улицах теснились ранее величественные, а ныне обшарпанные здания эпохи grand siucle, покосившиеся сараи, магазинчики, лавки и студии. Выглядел этот ансамбль колоритно, но смердел ужасно: в большинстве домов не было канализации, водопровода и электричества. В первую очередь власти приказали соскоблить с фасадов грязь и снести и без того разваливающиеся сооружения, открыть дворы, расчистить арочные галереи и вернуть достоинство, присущее району в прошлом.
Другие проекты по развитию города такого успеха не имели и потому популярностью не пользовались. Снос Л’Аль, воплощения старого Парижа (по крайней мере, эпохи Второй империи), широкой поддержки в обществе не нашел. Л’Аль был не просто местом, где проходили продуктовые ярмарки; до конца 1950-х он оставался микромиром, населенным шлюхами, ворами, лоточниками и жуликами, — все они даже общались на своеобразном старомодном жаргоне, напоминавшем о недавнем прошлом. Если тоску по минувшему не принимать в расчет, следует помнить хотя бы то, что вокруг Л’Аль проживали множество рабочих, вовсе не желавших перебираться в многоквартирные загородные кварталы и при этом не имевших достаточного заработка, который позволил бы им продолжать жить в центре Парижа. Власти стремились проредить население столицы, чтобы сохранить историческую основу города, однако претворение этого плана требовало человеческих жертв.
Тогда же горожане начали жаловаться, что столица Франции превращается в съемочную площадку или музей. В сатирической повести 1965 года «Вещи» писатель Жорж Перек описывает жизнь двух молодых парижан, Сильвии и Жерома, которые бесцельно бродят по городу и восхищаются его видами; город порождает в них мечты об идеальной жизни, к которой им не дано прикоснуться и никогда не достичь в действительности. Париж стал всего лишь набором видов, жаловались и интеллектуалы, и художники, и рабочие. Даже компартия считала многие проекты по сохранению старого города реакционными — пустым отказом принять прогресс.
Однако уже в начале 1960-х годов в Париже появились упрямцы, которые не желали терпеть тяжелую патерналистскую руку сторонников де Голля или коммунистов. В основном это были студенты, анархисты, движение которых впервые с 1890-х годов переживало подъем, недовольные жизнью рабочие и не примкнувшие ни к левым, ни к правым партиям иммигранты.
В начале 1960-х в Париже расцвело движение андеграунда, как, собственно, в Великобритании и США. Неудивительно, ведь герои парижского андеграунда были те же, что и в остальном мире — от Майлза Дэвиса и Джека Керуака до «Роллинг Стоунз». Париж и сам недавно был столицей контркультуры, сюда в конце 1950-х ехали американские битники, которых влекли интеллектуальный снобизм и сомнительные наслаждения столицы. Штаб-квартирой битников в Париже служила небольшая гостиница на улице Жит-ле-Кер, прозванная даже «Бит-Отелем», управляла которой мадам Рашу. Именно здесь Уильям Берроуз и Брион Гайсин ели сырой опиум, курили гашиш, творили волшебство и изобретали «машину мечты», которая должна выпустить в мир чудовищные силы бесконечной субъективной реальности.
Однако парижская наркокультура была не так распространена, как в англоязычных странах, она оставалась принадлежностью небольшой элитной группки, тесно связанной с отмирающим движением авангарда из кофеен Монпарнаса и Сен-Жермен-де-Пре. Так что использование наркотиков в начале 1960-х годов, по крайней мере, было, скорее, сознательным «интеллектуальным» занятием, а не болезнью, как в остальном западном мире. Для молодых мыслителей и актеров, например для начинающих писателей Жана-Пьера Кальфона и Жана-Клода Байи, моделью для подражания считался кружок «Le Grand Jeu» («Большая игра»), отпочковавшийся от сюрреалистов, дискутировавший с Андре Бретоном в 1920-х годах о потенциале галлюциногенных наркотиков в сюрреализме. Бретон разошелся с ними во мнениях, а группа продолжала экспериментировать, обкуривалась опиумом, устраивала коллективные асфиксии в стремлении добиться магического сопереживания. Единомышленники Кальфона принимали наркотики, стремясь достичь мгновенного просветления, по-новому узреть город, по-новому его расцветить.