Я успела засунуть коробку под стол, а Татик так и стоял на лепильной доске. «Ишь ты, – развела руками бабушка, – ушастый какой!» Мама – она вошла внезапно – дохнула на меня холодом и поставила на стол сумку… «Ах ты засранка такая! – зарычала она, пытаясь отодрать Татика… он превратился в большую бирюзовую лепешку… от сумкиного дна. – Мать недоедает, недопивает – всё ей, всё ей, а она… Ну ты получишь теперь!» Мама схватила коробку с пластилином, запихала туда то, что осталось от Татика… Она кричала, махала руками, а я – ни слезинки! – беззвучно стояла-стояла, а потом бум – и на пол…
А мы с Алешей прощаемся – и я говорю: «Алеша, как нам быть?» Алеша пожимает плечами: «Быть!» «Но где? – кричу я. – У нас нет своего дома!» «Вау-вау», – отвечает Норка. «Ну чего ты молчишь?» – неистовствую я. Алеша снимает очки и округляет глаза: «Можно к нам…» «Ага, к вам! Да моя мама и мой папа меня живьем сожрут!» «Ну, не знаю… можно к тетке моей – она одна в трешке живет». «Нет, – мотаю я головой, – они достанут меня и оттуда. Нам надо… – я размышляю всего одну секунду, но она повисает звенящей иглой над вечностью. – Нам надо… уехать!» Алеша надевает очки, смешно двигая носом: «А куда?..» А я и сама не знаю: ищу ответа на потолке – кто-то умный нацарапал прямо над моей головой неприличное «иди на х…», уносящее далеко-далеко… «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!»… «Алеша, а давай уедем в Париж?» – визжу я от восторга. «В Париж?.. – Алеша смотрит на меня как на полудурка (бабушка так на меня смотрит иногда: «И не сказать ведь что дура, – закусит она губу и медленно качает головой, – так разве, полудурок…»). – Сумасшедшая-а-а-а!» Он «а-а-а» это тянет бесконечно (до-до-до), при этом глаза его – зелено-карие – синеют! «А что? – ликую я. – Подкопим денег (моя коробка из-под «Птичьего молока» уже распухла от хрустящих купюр – у меня есть даже денежки с изображением Ильича!), купим билеты и…» «И?..» – Алеша смотрит на меня теперь уже как Степанида Мишка, когда она «шары выпучит свои рыбьи» и помаду по подбородку размазывает…
Я бегу по лестнице, и за мной шлейфом тянется это бесконечное «и-и-и-и-и»… «И-и – раз – два – три, раз – два – три», – считает Лилия Григорьевна, отбивая такт наманикюренной рукой с узловатыми пальцами.
Новый год: я сижу за столом в новом платье, Дедушка Мороз положил мне под елочку собаку Бульку, а папа – подарок из «кэгэбы» в красивом шуршащем пакетике, весь день мы резали салаты («Ножи такие же тупые, как хозяин», – ворчала мама; не хватило майонеза, и я выменяла у Ленки Алексашкиной банку горошка из папиного пайка на маленькую баночку майонеза; «Не выбрасывай банку», – обычно кричит мама: мы в этих баночках потом анализы сдаем), драили квартиру. По телеку показывают «Голубой огонек»… а от Алеши ни звука… Я звоню ему, но телефон кричит мне в ухо своим писклявым пи-пи-пи (си бемоль – си бемоль – си бемоль).
«Падает снег на пляж, – доносится до меня голос Андрея Миронова, – и кружатся листья. / О, колдовской мираж, взмах волшебной кисти». Ты совсем забыл меня, Алеша, и снег падает на пляж… «Ишь, надулась как мышь на крупу», – мама зыркает на меня, толкает папу в бок: дескать, гляди, что деется – тот вскрикивает со сна: «Какую крупу?» – «У, образина проклятый!» – «Да пошла ты!» – «Никакого праздника». Я хватаю апельсин – и выскакиваю из комнаты. «Платье не ухайдокай! – кричит мне вдогонку мама. – Глаза бы мои вас всех не видели». В комнате темно, на стеклах блестят снежинки, которые мы с Галинкой вырезаем из конфетных оберток, и пахнет апельсином, как тогда, на берегу Бердского залива. Я вгрызаюсь в спелую мякоть, обливаясь липким соком и слезами. Я пишу письмо. «Алеша, – пишу я, долго думаю, ставлю точки над буквой «е». – Алёша, – пишу я. – Ты… – зачеркиваю. – Я…» – рву лист бумаги в клочья. «Иди Пугачиху послушай, – кричит мама. – Шалава рыжая. И этот, Паулюс (Паулюсом мама называет Раймонда Паулса), с нее глаз не сводит!» – «Вы хотя бы раз, всего лишь раз…» С остервенением захлопываю дверь. Рыдания душат меня, и такой ком в горле, будто я съела неспелую грушу. «Гу-у-у-ля! – Галинка: в дверь заглядывает, оберткой от конфеты шуршит. – Ну чего ты ушла? Пойдем, а? Там селедочка под шубой, колбаска твоя любимая – ты же не ела ничего, – Галинка заталкивает конфету в рот, говорит «кушающим голосом» (это я, маленькая, придумала: когда кто-то ел и говорил при этом, я называла голос «кушающим»; а еще я придумала «голос толстяка»: такой густой, будто масляный). – Ну пойдем!» Я поднимаю на нее свои заплаканные глаза – лицо Галинки лоснится и сверкает, словно елочный шар. Встаю (всё равно покоя не дадут), плетусь за Галинкой. Она усаживает меня за стол, накладывает полную тарелку салатов, колбасы, рыбы… «Ешь, ешь, – приговаривает она, разгрызая козинак, – Новый год же». «Только и знает жрать, виса, платье вон по швам трещит, – ворчит мама. – Ей с женихами пора встречаться, а она девчонку бузыкает». Галинка заливается краской, виновато косится на меня («бузыкает»-то Галинка меня, чтобы я тоже была толстой и ей было не так обидно).